Ловец на хлебном поле. Джером Сэлинджер

кроме Экли, намек бы понял. А он – дулю там.

      – И чего, тебя за них платить заставят? – говорит.

      – Фиг знает, да и надристать. Сынок, ты бы сел или как-то, что ли? Ты мне, на фиг, свет загораживаешь. – Ему не нравится, если его зовут «сынком». Он мне всегда трындел, что сынок тут, на фиг, я, потому что мне шестнадцать, а ему восемнадцать. Он просто с цепи срывался, когда я звал его «сынком».

      Он не сдвинулся. Вот точняк такие и не отходят от света, когда попросишь. Он, конечно, отойдет, но не сразу, не когда просишь.

      – Ты чего это читаешь? – говорит.

      – Книжку, на фиг.

      Он ее пихнул, чтоб посмотреть название.

      – Хорошая? – спрашивает.

      – Та фраза, которую я читаю, – просто зашибись. – Я тоже бываю язва будь здоров, когда стих найдет. Только он ни шиша не понял. Опять начал по комнате шибаться, вещи брать – и мои, и Стрэдлейтера. Наконец я книгу на пол отложил. С такими, как Экли, ни фига не почитаешь. Невозможно.

      Я по креслу вниз немножко сполз и гляжу, как Экли у меня устраивается. Я вроде как утомился от поездки в Нью-Йорк и всяко-разно, зевать начал. Потом стал немножко валять дурака. Иногда я нормально так валяю дурака – ну, чтоб ничего не доставало. Я вот чего – я передвинул этот козырек у кепаря вперед и натянул на самые глаза. Так мне, на фиг, ни шиша видно не стало.

      – По-моему, я слепну, – говорю, так сипло-сипло. – Миленькая мамочка, здесь все так темно.

      – Во чеканутый. Ей-богу, – говорит Экли.

      – Миленькая мамочка, дай руку. Ну что, тебе руку трудно дать?

      – Елки-палки, дитя малое.

      Я начал шариться перед собой, будто ослеп, только ни вставал, ничего. И талдычу:

      – Миленькая мамочка, ну что, тебе руку мне трудно дать?

      Само собой, я просто дурака валял. Мне такое иногда зашибись. А потом – этого Экли такое достает, как я не знаю что. От него во мне всегда садист такой просыпается. Я его вполне себе часто садирую. Но тут я в конце концов бросил. Сдвинул козырек опять на затылок и расслабился.

      – Это чье? – спрашивает Экли. И показывает мне наколенник соседа. Этот тип любую хрень подбирает. Даже бандаж или как-то. Я сказал, что Стрэдлейтера. И Экли кинул его на кровать Стрэдлейтеру. Взял с его шифоньерки, поэтому кинул на кровать.

      Затем подошел и сел на ручку Стрэдлейтерова кресла. В само кресло он никогда не садится. Только на ручку.

      – Ты где эту хрень надыбал? – И на кепарь показывает.

      – В Нью-Йорке.

      – Сколько?

      – Зеленый.

      – Грабеж. – Тут он спичкой ногти начал себе чистить. Экли все время ногти чистит. Даже как-то умат. Зубы у него словно мхом поросли, уши грязные, как не знаю что, а вот ногти он всегда чистит. Наверно, считает, что от этого будет четким парнем. И за чисткой еще раз поглядел на мой кепарь. – Елки-палки, да мы в таких дома стрелять оленей ходим, – говорит. – В такой только оленей стреляют.

      – Фиг там. – Я снял кепарь и посмотрел. И как бы глаз прижмурил, будто целюсь. – В таком стреляют людей, – говорю. – Я в этом кепаре людей