Автопортрет: Роман моей жизни. Владимир Войнович

командиров и в общении с ними ограничиваться уставным словарем, состоящим из кратких фраз «так точно», «слушаюсь», «никак нет», «не могу знать» и «виноват, исправлюсь».

      Я еще до армии слышал про какие-то аракчеевские казармы. Теперь узнал, что это такое. Толстостенные дома, внутри неразгороженные. Один дом – одна комната, если можно назвать комнатой помещение на двести пятьдесят человек, заставленное рядами трехъярусных коек с узкими проходами между ними.

      Утром опять повели через весь город в привокзальную баню, там нашу одежду отобрали и выдали форму, которую мне предстояло носить, не снимая, четыре года и два месяца. Штаны, гимнастерки, пилотки, брезентовые ремни с латунными бляхами, подворотнички, асидол для чистки блях и пуговиц, сапоги, белье, тавот для смазки сапог. Штаны, гимнастерки и пилотки – новые, сапоги – б/у, белье – рвань. Рубахи без пуговиц, кальсоны без завязок, портянки с дырами…

      Много лет спустя в Союзе писателей строгие товарищи по перу, разбирая мое персональное дело, допытывались: неужели в Советской армии я видел что-то подобное описанному в «Чонкине»? Один из «критиков», бывший полковник Брагин, по его словам, сорок лет отдавший нашей родной, любимой, замечательной армии, налился кровью и бился в конвульсиях, когда я ответил, что видел кое-что похлеще.

      Реальная армейская жизнь, какой я ее видел, была мало похожа на ту, какой ее изображали Брагин и его соратники, служившие хоть и много лет, но в штабах обслугой при больших начальниках. Они вряд ли знали, что такое реальная солдатская жизнь. Одно время я был в приятельских отношениях с известным астрофизиком академиком Иосифом Шкловским. Он, прослуживший какое-то время солдатом в конце тридцатых – начале сороковых годов, находил, что довоенная армия у меня описана очень точно, и интересовался, как это мне удалось. Я ответил, что читал Куприна, описавшего дореволюционную армию. Она мало отличалась от той, в которой я служил. Значит, и в промежутке она должна была быть примерно такой же. Но со всеми особенностями советского времени.

      Два месяца до присяги считались не настоящей службой, а «курсом молодого бойца». Пока не пройден курс и не принята присяга, солдату нельзя доверять оружие, нельзя посылать его в караул и на боевое задание. Но с самого начала ему следует усвоить, что он, согласно уставу, «должен стойко переносить все тяготы и лишения воинской службы».

      Нас наставляли в основном сержанты и старшины самого невезучего 1927 года рождения, чья служба в авиации растянулась на семь лет. В 44-м их взяли на фронт, а в 47-м объявили, что, поскольку только теперь они достигли настоящего призывного возраста, а кроме них призывать некого, им придется прослужить еще один полный срок.

      В 1951-м им было по двадцать четыре года, но они казались нам едва ли не пожилыми. Эти туповатые деревенские мужики на «гражданке» были бы вынуждены заниматься грубым физическим трудом, а здесь стали начальниками. Поэтому, когда кончалась их семилетняя служба, они стремились остаться на сверхсрочной. Главные трудности армейской жизни были у них позади,