Конь в пальто. Сергей Донской

Давыдов. – Деньги? Назовите сумму.

      Юрист оказался бессребреником. Деньги его не интересовали. Он просто волновался за Мишу, а заодно предлагал его отцу выгодную сделку. Совместную деятельность с каким-то ограниченным, но весьма ответственным обществом с бодрым названием «Надежда». В папке случайно обнаружился проект договора. Его условия были откровенно разорительными для завода, но, как догадался Давыдов, спасительными для сына.

      – Давайте ручку, я подпишу, – сказал он.

      – Зачем же такая спешка? Пока достаточно вашего принципиального согласия. С договором подъедет директор «Надежды», а я лицо частное, юридическими полномочиями не наделенное. Главное, чтобы вы не передумали. Милиционеры – народ непредсказуемый. Сегодня выпустили, завтра назад забрали… Вы меня понимаете?

      – Отлично понимаю. Мишу освободят, а его показания придержат. Так?

      – Я счастлив, что мы достигли полного взаимопонимания, – гаденько улыбнулся юрист. – Следователя известят, и он вас примет. Всего доброго. Рад был познакомиться…

      Давыдов не видел в происходящем ничего доброго и состоявшемуся знакомству рад не был. Мишины объяснения он тоже не хотел слушать. Они ничего не меняли и ничего не значили. Сработал бессмертный милицейский афоризм: «У нас невиноватых не бывает. Попался, значит, в чем-то да виноват». И Давыдов не собирался оспаривать эту истину. Миша, по его мнению, вполне заслужил того, чтобы провести за решеткой не сутки, а весь остаток своей непутевой, безалаберной жизни дармоеда и пьяницы.

      Почему уступил шантажистам и вызволил его? Для Давыдова это был символический акт. Последний родственный жест, которым он слагал с себя дальнейшую ответственность за судьбу взрослого сына. Теперь они были квиты.

      – В следующий раз я ради тебя и пальцем не пошевелю, – произнес Давыдов одними губами. Нитроглицериновая сладость давно рассосалась, сменившись горечью, прозвучавшей в окончательном отцовском приговоре: – Живи, как знаешь!

      Маленький семилетний Миша укоризненно посмотрел на него с фотографии: как же так, папа?

      Смешные вихры, аппетитные щечки, оттопыренные ушки. Этот портрет висел на стене давыдовского кабинета… пятнадцать?.. Двадцать?.. Ага, двадцать три года, что-то около того. К своему стыду, Давыдов обнаружил, что не помнит, какого числа отмечался Мишин день рождения в позапрошлом месяце. Но это было тридцатилетие, круглая дата. Они с матерью подарили Мише музыкальный центр, который тем же вечером был пропит.

      Кого винить в этом? Общество? Наследственность? Воспитание? Папу с мамой? Половину вины Давыдов давно взял на себя и нес по жизни, как персональный крест. Все время вперед, не оглядываясь. Ведь завод всегда значил для него больше, чем семья. Маловероятно, что он когда-нибудь читал Мише сказки, водил его гулять или играл с ним вечерами. Иначе почему так безнадежны попытки представить себе сына маленьким ласковым карапузом в коротких штанишках? Был ли он, этот карапуз? Вместо реального образа – черно-белый портрет на стене.