Предел несовершенства. Людмила Феррис

с другими рабочими это бывает, особенно после выходных. Федор Павлович словно спрятаться хотел, вот какое-то такое ощущение у меня возникло. Может, мне показалось.

      – А в тот день… Давай, вспоминай по минутам.

      – Так, по минутам. Утро было самое обычное. Оперативка прошла быстро. Костя Жданов задание рабочим выдал.

      – Костя Жданов – это кто?

      – Это мастер участка. Он за производственное задание отвечает, а я за технологии.

      – Это твой начальник?

      – Нет, я технолог в техбюро, у нас у каждого технолога свой участок. Мы с Костей здесь в паре работаем.

      – Хорошо, кто в этот день работал на участке? Прямо по фамилиям. Про Жданова я поняла.

      – Термисты Сидоров, Солонченко, Дынин и Прокушев, гальваники Крупинкин и Лазарев, пескоструйщица Налько. Наверное, и все. Я сидела за столом и видела, что Сидоров с техпроцессом пошел в архив за чертежом, там требовалось уточнить размеры детали, Солонченко был на пескоструйке, а Дынин пошел в каптерку чай пить.

      – А все остальные где были?

      – Не знаю, я в техпроцесс изменения вносила, это было минут двадцать, а когда голову от бумаг подняла, на участке никого не было.

      – А мастер?

      – Он на обед ушел, у нас обед ранний, в полдвенадцатого начинается, он и ушел.

      – А остальные почему не пошли?

      – Если как раз работа с деталями выпадает на это время, то обед смещается, это разрешено, да и обедают почти все в заводской столовой. Техпроцесс ведь не прервать, вот и смещается обед.

      – Ты точно никого не видела?

      – Точно никого. Я еще удивилась: тишина такая стоит на участке, что редко бывает.

      – А когда тебе Крупинкин сказал, что его жизнь ничего не стоит?

      – Ну, это утром, когда волноводы взял в работу, а я снова в техпроцесс погрузилась.

      – А что ты там, в техпроцессах, делаешь?

      – Да вношу изменения постоянно. Понимаешь, у нас можно взять деталь в работу, только если она в техпроцесс вписана, а то конструктор внесет изменения по покрытию, а детали в техпроцессе нет, и размеры не совпадают. Вот я и мурыжу документ, исправляю, добавляю. У нас ведь потом продукция контролеру сдается.

      – И как Крупинкин тебе открылся?

      – Да никто не открывался, что ты, честное слово! Он, когда техпроцесс забирал, куда-то мимо меня посмотрел и тихо так сказал: «Жизнь моя ничего не стоит, прибьют меня, наверное».

      – Ты же первый раз сказала, что убьют!

      – Прибьют-убьют – эти слова похожи по произношению. Если бы я знала, что это действительно произойдет, то обратила бы внимание и на слова, и на произношение. Крупинкин часто брякал что-то невпопад, я уже привыкла. Его не очень на участке любили – жадный он был и мог настроение любому испортить, брякнуть что-то «эдакое».

      – Ну, например?

      – Ну, например, Лазарева он называл агентом империализма, а Дынина – фруктом. К пескоструйщице Налько он все время приставал с предложением обналичить миллион долларов. Как-то балагурил все время. Поэтому я не удивилась. Мало ли