взгляда ряд белых зубов. Это было злое откровение, надругательство над самым святым. Циник и нахал, который попрал самое сокровенное, чистое, искреннее. Эвелина Леопольдовна пристально смотрела на поэта и, словно разряд молнии чудовищной силы пронзил её насквозь. Она не могла поверить: «Как так? Её, любящую женщину, которая с открытой душой, словно мотылёк, летящий на огонь, потянулась к этому человеку, могли так жестоко обмануть и надругаться. И страшно подумать – кто? Какой-то ничтожный гастролёр, перебивающийся случайными заработками». Встрепенувшись, она оглянулась по сторонам и твёрдо решила: «Не на того напал, негодяй. Я так этого не оставлю. Ещё хотел плюнуть мне в лицо. Только бы попробовал, хам, я бы тебе плюнула. Расцарапала бы твою рожу поганую, тогда узнал бы, где раки зимуют. Ничего, ничего, если надо, дойду до самых высоких инстанций, но тебя, грубияна и мерзавца поставлю на место. Ишь, возомнил себя поэтом. Раз поэт, что можно позволять себе всё. Я тебе устрою ночь красных фонарей, Варфоломеевская покажется новогодней сказкой. Наши откажут, до Гааги дойду, а там церемониться не станут. Определят в цугундер, и узнаешь тогда голубчик, как вести себя с приличными женщинами».