Великий Тёс. Олег Слободчиков

на сосну, глядели! – пояснил Ермоген. – Там лес редкий, – махнул рукой за реку, – равнина, просторные выпасы. Вдруг здесь тот самый торжок, про который говорили браты в низовьях?

      – Можно и сегодня туда переправиться. Только там придется новый стан разбивать среди ночи, – пожал широкими плечами Пантелей, будто в чем оправдывался.

      – Я здесь останусь! – вскрикнул Синеуль. – Пока большого соболя не добуду – никуда не пойду!

      – Одну ногу свинья чуть не отгрызла – другую кот оторвет! – смешливо пригрозил передовщик. Переправляться через реку к вечеру промышленным не хотелось.

      – Ну и ладно! – согласился иеромонах, вытирая пальцы сухими листьями. – Мы переправимся на ветке. Завтра вернемся и расскажем, что видели, что слышали.

      Михей, боясь разлада в ватажке, зачмокал стерляжьими губами, виновато поглядывая то на одних, то на других. Потом пролепетал, выискивая поддержки:

      – Соболь есть – можно и здесь зимовать!

      – Андаги[37] – вот какой! – бойко поддержал его Синеуль и развел руки на полный размах. Ни о чем другом как о звере, следы которого видел, он думать не хотел.

      Угрюм поскоблил бороду, уставился на передовщика. Пантелей опять пожал плечами.

      – Можно, конечно, здешнему князцу пообещать десятину, – нахмурился, глядя на огонь. – Жаль, до Ламы[38] не дошли! – добавил с грустью.

      – На Ламе живут тунгусы чилкагирских родов, – горячо залопотал Синеуль. – Они злые, промышлять не дадут, грабить будут. И по тайге у них насторожены самострелы.

      – Можно и зазимовать! – неохотно согласился передовщик. – Добрым ватагам самое время зимовье рубить. Вот батюшки узнают, что к чему, будем думать. А переправляться лучше всем. – Обернувшись к монахам, стал пояснять: – Здесь, на повороте, переплыть реку трудно. Течение снесет за мыс, а дальше вынесет на стрежень. Надо завтра подняться версты на полторы, на две. Оттуда река сама прибьет к другому берегу.

      К вечеру снег растаял. Ночь была безветренной и звездной. Угрюм быстро и беззаботно уснул. Проснулся он от кряхтения Михея, от хруста хвороста. Открыл глаза. Рассветало. Старый промышленный, прикрывая ладонью бороду, раздувал угли костра. Пантелей спал, с головой укутавшись в одеяло. Ни монахов, ни Синеуля возле костра не было.

      Голубело небо, уже розовело на восходе. Угрюм скинул одеяло, потянулся, приветствуя взглядом старого промышленного.

      – Место благое! – поучительно просюсюкал тот и зашмыгал красным носом. – Батюшки всю ночь поклоны били, нам, грешным, в науку.

      Послышались приглушенные шаги по прихваченной инеем траве. От реки к костру подошли монахи. Умытые, свежие, румяные, с ясными глазами, они выглядели так, будто всю ночь отдыхали на перинах. Их бороды и локоны длинных волос по плечам были мокры.

      – Выкупались, что ли? – весело взглянул на них Угрюм.

      Михей нравоучительно просипел:

      – После Ильина дня, как святой в воду поссыт, и до поры, как лед встанет, – купаться ни-ни! Судороги сведут. Дедушка на дно утянет.

      Не

37

Андаги – соболь (эвенк.).

38

Лама – эвенкийское название Байкала и всякого моря.