Пушкин. Тютчев: Опыт имманентных рассмотрений. Юрий Николаевич Чумаков

звон» вместо звона часов), отмечает в

      Иду гулять. Уж благосклонный

      Открыт Casino; чашек звон

      Там раздается; на балкон

      Маркер выходит полусонный

      С метлой в руке, и у крыльца

      Уже сошлися два купца.

      (VI, 203)

      дальнейшем деловые занятия горожан. Жизнь Онегина, как мы знаем из других мест, предельно отторгнута от жизни трудового люда. Заметим, кстати, что пробуждение и прогулка занимают одинаковые позиции в начале и конце первой строфы обоих «Дней».

      По истечении некоторого времени оба героя отправляются обедать в ресторан – один к Talon, другой к Цезарю Отону:

      ОНЕГИН

      Вошел: и пробка в потолок,

      Вина кометы брызнул ток,

      Пред ним roast-beef окровавленный,

      И трюфли, роскошь юных лет,

      Французской кухни лучший цвет,

      И Стразбурга пирог нетленный

      Меж сыром Лимбургским живым

      И ананасом золотым.

      (VI, 11)

      АВТОР

      Что устрицы? пришли! О радость!

      Летит обжорливая младость

      Глотать из раковин морских

      Затворниц жирных и живых,

      Слегка обрызгнутых лимоном.

      Шум, споры – легкое вино

      Из погребов принесено

      На стол услужливым Отоном…

      (VI, 204)

      Онегинский обед изыскан и прихотлив, все подчинено тонкому вкусу и почти ритуальному наслаждению. Вожделеющему воображению картинно предстоят яства. У автора все гораздо проще: столовое вино и устрицы, лимон вместо ананаса. Зато сколько непосредственности, беспечности, пьянящего восторга!

      Впрочем, именно в картине обеда у Talon и Отона мы впервые отмечаем нечто сближающее автора и Онегина. Чувственные удовольствия отнюдь не чужды тому и другому; юный Пушкин вел в Петербурге до ссылки внешне совершенно онегинскую жизнь и, очевидно, наградил своего героя собственными приятелями (Каверин, к которому как раз обращено соответствующее послание 1817 года) и местами собственных с ними встреч. В поведении тогдашних фрондеров была некая специфика, которая состояла, по словам Ю. М. Лотмана, «в соединении очевидного и недвусмысленного свободолюбия с культом радости, чувственной любви, кощунством и некоторым бравирующим либертинажем».[123] Поэтому обед Онегина незаметно подкрашивается лирическим восхищением автора, и поэтому вполне естественно появление малозаметных общих деталей («…сыром Лимбурским живым» – «Затворниц жирных и живых» (курсив мой. – Ю. Ч.)). Из ресторана тот и другой спешат в театр:

      ОНЕГИН

      …входит,

      Идет меж кресел по ногам,

      Двойной лорнет скосясь наводит

      На ложи незнакомых дам;

      <… >

      С мужчинами со всех сторон

      Раскланялся, потом на сцену

      В большом рассеяньи взглянул,

      Отворотился – и зевнул.

      (VI, 13)

      АВТОР

      Пора нам в оперу скорей:

      Там упоительный Россини,

      Европы баловень – Орфей.

      Не внемля критике суровой,

      Он вечно тот же, вечно новый,

      Он звуки льет – они кипят,

 &

123

Лотман Ю. М. Декабрист в повседневной жизни (бытовое поведение как историко-психологическая категория) // Лотман Ю. М. Избр. статьи: В 3 т. Таллинн, 1992. С. 322.