Золотарь, или Просите, и дано будет…. Генри Лайон Олди

родился Антошка.

      – Скажи-ка мне, извозчик,

      Куда меня везешь?

      Ведь у меня в кармане

      Один несчастный грош.

      Извозчик мне ответит:

      – Не можешь – не плати.

      Ведь сам не знаешь, малый,

      Куда тебя везти…

      Пять лет счастье ехало с горки вниз. Мальчишка, подложивший картонку под тощий зад. Еще пять лет счастье тупо смотрелось в зеркало. Морщинки, красные глаза, первая седина. «Это я? – размышляло оно. – Счастье?» Мы не скандалили. Не повышали голос. Просто разучились радоваться друг другу.

      Привычка не спасала.

      Вот последний год – тот да, эпоха ссор. До сих пор стыдно перед Антошкой. Она плакала. Я кричал. Придуманные обиды, ерундовые поводы. И сразу – в крик. Во мне жила странная агрессия. В какой-то детской пьесе у главного злыдня в башке торчал серебряный гвоздь. Если злыдень регулярно не делал гадости, у него болела голова. У меня болела голова, если я не кричал на жену.

      Разбежались мы до странного легко. Все – плач и крик – прекратилось с подачей заявления. Словно выключили энергию. И Антошка, десятилетний мудрец, принял ситуацию без демонстраций. "Знаешь, папа, – сказал он мне, – так лучше." Парень унаследовал талант матери. Он говорил банальности, как истину. Новорожденную, свежую истину.

      Возможно, так оно и было.

      – Не молодой, не старый,

      Не мертвый, не живой,

      Обобранный до нитки,

      Я побреду Москвой.

      И вдруг – знакомый дворик,

      Где сушится белье.

      – Привет, мой друг Татьяна!

      Пусти меня в жилье!

      – Не пущу, Саша. Не надо.

      – Это стихи.

      – Я помню. На жилье не рассчитывай.

      Захотелось наорать на нее, как в былые времена. Я с трудом сдержался. Черт дернул за язык! – последнюю строфу я произнес вслух. Бывшая восприняла это, как намек. "Не молодой, не старый…" Вместе со злобой на меня обрушилась реальность. Минуту назад между нами стояла стена. Я переживал, суетился, спешил, но не верил. "Кожан", хорек, качок с челюстью были персонажами книги. Я не писал эту книгу, даже не читал – я ее редактировал.

      Неудачный оборот, тяжелая фраза…

      Меня взяли за шкирку, уложили между страницами – и прихлопнули. Типографским прессом. Плоский, ломкий, как засушенный лист, я смотрел в окно на больничный сад. И боялся обернуться.

      – Я отойду печальный –

      Все вспомнил, все забыл.

      – Тебя, мой друг Татьяна,

      Так мало я любил!

      Забыто – не забыто.

      И больно. И светло.

      И то, что будет после,

      Уже произошло.

      Дежурная медсестра с любопытством поглядывала на нас.

      – Вот деньги, – я достал позорные триста баксов. – Больше нет. Возьми, вдруг понадобятся. Если что, я раздобуду еще.

      Деньги бывшая взяла, не чинясь.

      – Звони в любое время. Днем, ночью…

      – Хорошо.

      – Если дождешься врача, звони сразу.

      – Да.

      Диалог без смысла. Я такие вычеркивал. Или сокращал без жалости.

      – Может,