Олимп. Дэн Симмонс

света от зрительной панели маленького европейца.

      – Под этим плащом упрятан короткий клинок, – произносит моравек по-английски, – или ты просто рад меня видеть?

      Поднимаясь на башню, ученый никогда не забывал прихватить с собой немного топлива про запас. Обычно это были засохшие коровьи лепешки, но нынче удалось разжиться охапкой ароматного хвороста, которым из-под полы торговали на площади лесорубы, собиравшие дрова для погребального сруба. И вот на площадке трещит костерок, а Манмут и Хокенберри сидят на камнях друг напротив друга. Дует пронизывающий ветер, и человек радуется тому, что может хотя бы погреться.

      – Что-то давно тебя не видел, – говорит схолиаст, глядя, как отсветы пламени пляшут на блестящей поверхности зрительной панели моравека.

      – Я был на Фобосе.

      Несколько мгновений бакалавр гуманитарных наук напрягает память. Ах да, Фобос. Одна из лун Марса. Кажется, самая близкая. Или самая маленькая? В общем, луна. Взгляд обращается к Дырке, теперь уже чуть заметной в нескольких милях к северо-востоку от города. На другой планете тоже ночь, и черный диск выделяется только за счет особенных звезд. Там они то ли светят ярче, то ли гуще насыпаны, то ли все сразу. Марсианские луны – где-то вне поля зрения.

      – Я ничего такого сегодня не пропустил? – интересуется Манмут.

      Не удержавшись от усмешки, Хокенберри рассказывает европейцу о погребальном обряде и самосожжении Эноны.

      – Ух ты, обалдеть, – отзывается моравек.

      Похоже, он сознательно предпочитает обороты речи, которые, по его мнению, были в большом ходу в ту эру, когда схолиаст впервые жил на Земле. Иногда этот выбор удачен. В основном же, как сейчас, презабавен.

      – Не помню, чтобы в «Илиаде» говорилось о прежней жене Париса, – продолжает Манмут.

      – Вряд ли это из «Илиады», – соглашается собеседник, задумчиво нахмурив лоб. Нет, вроде бы ничего подобного в его лекциях не встречалось.

      – Воображаю, какое драматическое было зрелище, – не скрывает белой зависти европеец.

      – Да уж. Особенно всех поразили слова Эноны о том, что Париса на самом деле убил Филоктет.

      – Филоктет? – Моравек чуть наклоняет голову вбок; по какой-то причине Хокенберри привык считать этот почти собачий жест знаком того, что приятель копается в банках памяти. – Герой Софокла? – осведомляется он через мгновение.

      – Да. Первоначальный предводитель фессалийцев, из Мефоны.

      – У Гомера я с ним, кажется, не встречался, – произносит Манмут. – И здесь вроде бы тоже.

      Схолиаст качает головой.

      – Еще по дороге сюда, много лет назад, Агамемнон с Одиссеем оставили его на острове Лемнос.

      – С какой стати? – В голосе маленького существа, очень похожем по тембру на человеческий, сквозит неподдельное любопытство.

      – Ну, главным образом потому, что от него дурно пахло.

      – Дурно? А разве от кого-то из них пахнет хорошо?

      Хокенберри изумленно