Свидетелей не оставлять. Сергей Зверев

надо. Хороший лох, а тем паче лохиня, многого стоит. Это наше национальное достояние.

      – Пожалуй.

      – Живет одна, в отдельной квартире. Чего тебе еще, дураку, надо?

      – Ладно. Согласен.

      В ответ на это письмо отгрохали петицию на шести страницах. Каждый свою лепту вносил. Но больше всех Штепсель постарался. Когда потом вслух зачитывали, у Рынды – бугая-баклана с тремя судимостями за хулиганство и грабежи – стояли слезы в глазах. А Картавый орал:

      – Ну, братки, балдеж! Ну, она, в натуре, сразу разложится!

      …Гусявин поднялся на двенадцатый этаж. Мягко разъехались двери лифта. Торт в одну руку, сумку – в другую. Главное – первое впечатление. И тогда будет хата, кормежка. Домашний уют. Разляжется он в халате на диване, будет смотреть телик, а она – суетиться, готовить ужин. Потом в постель и…

      – Ну, ни пуха, Вячеслав Николаевич. К черту, Вячеслав Николаевич.

      Он вдавил кнопку звонка и, заслышав шаги, нацепил на лицо маску одухотворенности и задумчивости…

* * *

      Глен чувствовал, что в его жизни наступает какой-то поворот. Все повороты, которые были раньше, до добра не доводили. И все они приходились на апрель. Сейчас как раз апрель… Ровно восемь лет назад в этот день все и произошло. Именно четырнадцатого числа он переступил через барьер и понял, что МОЖНО ВСЕ. Глену всегда казалось странным, что кто-то не может преодолеть этот барьер, для кого-то он непреодолим, что многие гибнут, разбиваются об него в лепешку. Например, Индюкатор… Впрочем, Индюкатор всегда был слабаком.

      Зазвонил телефон. Глен подошел к столику в большой комнате и, сев на диван, поднял трубку.

      – Слушаю.

      – Але, Глен?

      – Это ты, Червяк?

      – Узнал? Значит, богатым не буду.

      – Уж куда тебе.

      – Не умничай особливо. Мне с тобой встретиться надо. Медведь поручил.

      – Когда?

      – Через два часа у телеграфа.

      – Подожди, сейчас прикину.

      – Хрена тебе прикидывать. В три часа у телеграфа – и баста.

      – А ты не слишком круто забираешь?

      – Нет, не слишком. Медведь приказал с тобой, умником, особливо не церемониться.

      – Хорошо, буду.

      Глен положил трубку. Медведь сказал – не церемониться. Что бы это значило? Глен в сердцах ударил по столу, и стоявшая на нем фотография упала на пол. Глен поднял ее и поставил на место. На миг нахлынула грусть. На фотографии молоденький отец в форме лейтенанта милиции обнимал мать и держал на коленях маленького Глена. Точнее, Глен тогда еще был не Гленом, а Семочкой, болезненным, худым ребенком, над которым к пяти годам уже не раз заносила смерть свою косу. Но он выкарабкивался. Уже тогда у него было огромное желание жить. Он будто шел к какой-то цели, на которую был запрограммирован. Впрочем, такие мысли стали приходить ему в голову гораздо позже.

      Восемь лет как не стало отца. У Глена к нему было странное отношение. Он его никогда не любил. Хотя бы потому, что вообще не знал, что стоит за этим словом, считал его выдумкой