Лермонтов. Алла Марченко

Бабка взяла с внучки клятву: ничего не печатать до замужества.

      Много лет спустя Николай Огарев, тоскуя по юности, вспомнил и о милой московской барышне Додо Сушковой, в которую, как и многие из ее бальных кавалеров, был по-студенчески влюблен, «не слишком, а слегка»:

      Двором широким проезжая,

      К крыльцу невольно торопясь,

      Скакал, бывало, я, мечтая —

      Увижу ль вас, увижу ль вас!

      Я помню (годы миновали!),

      Вы были чудно хороши,

      Черты лица у вас дышали

      Всей юной прелестью души.

      В те дни, когда неугомонно

      Искало сердце жарких слов,

      Вы мне вручили благосклонно

      Тетрадь заветную стихов…

      Листы тетради той заветной

      Я перечитывал не раз,

      И снился мне ваш лик приветный

      И блеск, и живость черных глаз.

      К той же поре, кстати, относится и новогодний мадригал Лермонтова – «Додо». Но Огарев запомнил лишь живой блеск глаз да юную прелесть, а Лермонтов – в жанре мадригала – создал удивительный по проникновению в суть «милой барышни» портрет, и притом портрет «на вырост», с учетом будущности, его обещаний; оттого и сходство с годами становилось все очевидней:

      Умеешь ты сердца тревожить,

      Толпу очей остановить,

      Улыбкой гордой уничтожить,

      Улыбкой нежной оживить;

      Умеешь ты польстить случайно

      С холодной важностью лица

      И умника унизить тайно,

      Взяв пылко сторону глупца!

      Как в Талисмане стих небрежный,

      Как над пучиною мятежной

      Свободный парус челнока,

      Ты беззаботна и легка.

      Тебя не понял север хладный;

      В наш круг ты брошена судьбой,

      Как божество страны чужой,

      Как в день печали миг отрадный!

      В одном только ошибся юный предрекатель судеб человеческих: в кругу большого света Додо не чувствовала себя «божеством страны чужой». Наоборот! Только на этих подмостках сознавала себя на месте. Ее живому, ртутному изяществу нужна была рама – «и блеск, и шум, и говор балов». Только здесь, на узорных паркетах, отраженная во множестве огромных зеркал, чувствовала себя победительницей. Недаром так любила рядиться амазонкой: золотая каска с перьями, панцирь из золотых лилий да колчан со стрелами, хотя и не обладала приличной сей маскарадной роли статью – уж слишком легка и станом неосновательна.

      Судя по акварели П.Ф.Соколова и дагеротипу, Евдокия Петровна красавицей не была, но в первой юности недостаток правильной красоты искупался живостью, умом, несомненной незаурядностью натуры. И когда в 1833 году в Москву на осенне-зимнюю ярмарку невест прикатил один из самых богатых женихов России – молодой граф Ростопчин (сын того самого «поджигателя») и, к великой радости Пашковых, остановил свой выбор на их внучке, в Москве зашушукались: Додо была влюблена в Александра Голицына. Об этом