Емельян Пугачев. Книга третья. Вячеслав Шишков

снеди дрыхнет. Долгополов топнул, кашлянул. Храпит начальство. Долгополов двинул ногой табуретку, двинул стол, барашком крикнул:

      – Здравия желаю! Это я…

      Храп сразу лопнул, воевода замычал, застонал, сплюнул и мерзопакостно изволил обругаться:

      – Эй, писчик! Ты что, сволочь, там шумишь, спать не даешь? Рыло разобью!

      – Это я, отец воевода, – загнусавил высоким голосом Остафий Трифонович, – раб твой худородный, купчишка Долгополов челом тебе бить пришел. Не прогневайся, выйди, отец-благодетель…

      В доме жара, от печей горячий воздух тек, обрюзгший большебрюхий воевода выплыл из покоев в подштанниках, в расстегнутой рубахе, босой. Волосы всклочены, борода лохмата, глаза бараньи, губы толстые. За окном сумерки, в канцелярии серый полумрак.

      – Ты чего, дьявол, стучишь? – крикнул воевода. – Ах, это ты, Долгополов? Я думал – подканцелярист… Пошто поздно? Присутствие закрыто ведь, – воевода рыгнул, перекрестил рот, почесал брюхо, сел за стол. – Что скажешь?

      – Ой, отец воевода. Сергей Онуфрич, до твоей милости я, пашпорт хочу исхлопотать, хочу в Москву да в Казань-город ехать по спешным делам моим.

      – Эй, дай-ко-те квасу мне! – опять крикнул воевода и пожевал пересохшими губами. Потом прищурился на Долгополова, державшего под пазухой два тюрючка с красками, подумал: «Прощелыжник… Давно бы тебя, прощелыжника, надобно в кнуты взять, в тюрьме сгноить… Ишь ты, тюрючки. Мне люди добрые мешками носят». И воевода, отдуваясь, прохрипел: – Пашпорт тебе надобен? В Москву? В Казань?

      – Так точно, милостивец, – переступил Долгополов мозольными ногами и благопристойно покашлял в горсть.

      Воевода вдруг заорал:

      – Марья! Квасу! – и стукнул жирным кулачищем по столешнице.

      Спавший на столе кот в испуге вскочил, хищно прижал уши, хозяин сшиб его на пол, а купчик рыбкой нырнул в кухню, принес деревянный жбан и кружку белого фаянса. Воевода окатил душу холодненьким, перевел дух и сказал:

      – Нет, не будет тебе пашпорта. Ты весь век свой шляешься, не сидится тебе на месте-то… Ты хлюст порядочный…

      Долгополов сунул тюрючки на скамейку, всплеснул руками и, скосоротившись, повалился на колени:

      – Милостивец, батюшка! Не губи, выдай… Самонужнейшие дела у меня в Казани.

      – С пустыми руками к воеводе не ходят. Нет, не дам…

      – Я твоей супруге поросеночка живенького принес. Сосунок. К Рождеству Христову выкормишь.

      – Поросеночка? Сам ешь. Не больно корыстен поросенок твой. Ступай с богом, не дам.

      – Батюшка, воевода пречестной! – взмолился Долгополов, – Я ныне человек разорившийся, панкрут, сам изволишь знать… А в дороге чаю дела поправить, может, паки богатым стану, паки откуп в Питере сниму, золотом засыплю тебя, отец.

      – Ты на посуле, как на стуле… Знаю тебя, хлюст ты… Ступай!

      Воевода встал и ушел в покои, захлопнув дверь.

      Долгополов покачал сокрушенно головой, вышел ни с чем на улицу. Сумерки