Монады. Дмитрий Пригов

во-первых, как правило, включают в себя акт насилия, а во-вторых, само воспроизведение каждого такого сообщения сопровождается резонерской реакцией, по сути, манифестирующей «нравственное превосходство» – иначе говоря, символическую власть – субъекта:

                       Зверское убийство

                       Четырех невинных человек

                       Произошло вчера на улице Берсеньевской

                       Есть такая

                       В Москве

                       И все из-за квартиры

                       Проживало там четверо —

                       Осталось двое

                       Переедут на другую жилплощадь

                       Кому же достанется квартира

                       Политая столь многой кровью?

                       Свел счеты с жизнью прямо в тире

                       Двадцатилетний юноша

                       Приставив пистолет Марголина

                       К виску

                       И выстрелил

                       Оставил лишь записку:

                       Мама, я ухожу, прости!

                       И ушел

                       А мама – прощай его

                       Пока доктор измерял пульс

                       У 76-летнего пенсионера

                       Фельдшер рыскал по квартире

                       Потом пенсионер заметил

                       Что сервант открыт

                       И пенсия исчезла

                       Такая нынче вот медицина

                       В чем-то неплоха

                       А в чем-то – просто ужасна

      Путем серийного повторения этого приема Пригов превращает саму резонерскую реакцию в необходимую часть «спектакля насилия» (если воспользоваться выражением Ги Дебора). Недаром в отдельных стихах погружение в поток новостей провоцирует ментальное превращение «человека новостного» не то в жертву, не то в преступника:

                       Уже дрожащим дряхлым стариком лет восьмидесяти

                       Ему горько-прегорько припомнилось

                       Как его, лет уж двадцать-тридцать назад

                       почивший дядюшка

                       В далеком-предалеком детстве

                       Домогался и домогался его

                       И он бросил разыскивать чью-то могилу

                       Разрывая ее старческими скрюченными пальцами

                       И вдруг представилось, что он все перепутал

                       Что это он в чужом детстве

                       Домогался тельца собственного племянника

                       И вот он теперь почти уже расслабленным скелетом

                       Забился