Эхо войны. Дмитрий Заваров

стуле. Посмотрела на нас весьма приветливо, но вдруг, заметив в толпе кого-то, оживилась…

      По ночам теперь очень тихо. Никто не храпит, не поворачивается. Я это точно знаю, потому что с некоторых пор сплю очень чутко. Замечаю, что почти все наши держат оружие под рукой. Негласный договор: ночью с кровати не вставать – могут пристрелить. Хирург, сволочь, подлил масла в огонь: никаких симптомов, говорит, никаких видимых проявлений, что-то вроде одержимости; и скорее всего это будет продолжаться.

      Вчера ночью тоже было тихо. А утром со стороны женского зала прилетел визг…

      Она сидела на кровати, сложив руки на коленях. Имени не знаю – в силу возраста мужиков она не интересует. Знаю, что работает в столовой посудомойкой. С удивлением отметил: одета она в настоящую ночную рубашку, белую в синий цветочек. Ее жертва накрыта с головой казенным солдатским одеялом, под кроватью уже натекла большая черная лужа. Нож, тщательно вытертый, аккуратно лежит на тумбочке.

      И снова зал столовой. На улице погожий день, это заметно даже сквозь мутную грязь стекол. Народ молчит. Ждут решения: совет заседал около часа, только что вернулись снизу.

      Бабай суров. Таким я его давненько не видел. Пожалуй, с тех пор, как тварей из подвалов базы выкуривали. Он встает перед стойкой, и я чувствую, что сейчас будет нехорошо.

      – Все приблудные теперь ночуют отдельно, – говорит Бабай и проводит по бороде широкой ладонью.

      И что в этом такого? Потом понимаю: это они их изолировать хотят. Скорее всего, на втором подземном, где бывший склад. Бабай тут же подтверждает мою мысль: да, именно там. Мы сами раньше на складе ночевали, пока по-человечески казарму не обустроили. А сейчас склад выбран потому, что дверь крепкая и запирается снаружи.

      Наши молчат. Приблудные поначалу тоже. Но вот и до них доходит. Разгорается протест. На поддержку Бабаю выскакивает Обух: несогласные могут идти на все четыре стороны, никто их здесь не держит. Мы больше не хотим рисковать – а статистика показывает, что одержимостью страдают только пришлые. Пока, во всяком случае.

      Я слушаю пререкания Обуха с народом вполуха – наблюдаю за Бабаем. Он отошел назад, присел на стойку, смотрит. Я знаю, на кого он смотрит. Ее зовут Шапокляк, очень она похожа на ту самую тетку из мультика: длинный нос, тонкие ручки-ножки. Но «ножки-ручки» были полгода назад, когда она только у нас появилась. Сейчас худоба вполне в пределах нормы, и уже заметно выпирает живот – Шапокляк на пятом месяце беременности. На самом деле ее зовут Света, и она жена Бабая.

      Я выискиваю ее в бунтующем зале. Это несложно, Шапокляк сидит в первом ряду. Молчит, замерла – таким же долгим взглядом смотрит на мужа. Шапокляк всем нравится, потому что веселая и добрая. И Бабай всем нравится, потому что суровый, но справедливый. Повезло нам с командиром. И я знаю, что командир не сделает исключения даже для своей жены. Гвалт постепенно затихает, кое-кто из приблудных все еще не может успокоиться, но большинство признало справедливость меры.

      – Можете взять оружие, – говорит тем временем