Добрые люди. Павел Кренев

охотятся, это точно.

      – А вдруг? – засомневался Феофан. Хотя валяться на солнцепеке и ему порядком надоело.

      – Не-е! Говорю – значит знаю.

      Ну что спорить со специалистом? Они сползли с зарода и направились на обед.

      Вернулись часа через три, размявшиеся, отдохнувшие, с запасом еды.

      И Санька заорал:

      – Где козел, мать его за ногу?!

      Валет действительно куда-то пропал вместе с веревкой и даже колом.

      Турачкин горячился, бегал туда-сюда, искал Валетовы следы, чтобы хоть определить направление его побега. Наконец нашел!

      Как стоял, так и сел, прямо на траву. Снял с лысой головы кепку, шмякнул ее в сердцах оземь.

      – Иди сюда, – негромко сказал Феофану.

      Тот подошел.

      Средь вырванной травы четко виднелся медвежий след с четырьмя когтями. Турачкин тихо, с присвистом, как бы про себя, заматюгался. Сидел он так несколько минут, шептал бессвязную ругань, покачивался, переживал потрясение. Феофан не знал, что делать: то ли горевать по козлу, то ли смеяться над Санькой и самим собой.

      – Ты же сказал, что они не охотятся днем, ушкуи-то, – подначил он впавшего в прострацию Турачкина, переживающего очередной позор.

      Тот даже не огрызнулся, совсем упал духом.

      Через какое-то время начал соображать.

      – Сидел где-то тут за кустом, караулил, когда надоест нам. Дождался, змей… Вот Пищихин-то… теперь кураж устроит. Скажет, производителя медведю скормили за здорово живешь… Козлы же мы, а…

      Козла они нашли уже под вечер метрах в четырехстах от Кириллихиной пожни, в густых елках, в кокорнике. Сначала наткнулся на веревку Феофан, потом увидели козла, вернее, то, что от него осталось.

      Рога и копыта в буквальном смысле.

      Саньку Турачкина с тех пор зовут Медвежатником.

      К Феофану никакая кличка не пристала, потому что он был у Медвежатника на подхвате, ассистентом был. Санька сдал обратно на склад карабин и сдался сам – отказался от медвежьей охоты.

      А у Феофана была еще не одна встреча с Беспалым.

      Однажды попался в юнды морской заяц, огромный лах-так-тюлень.

      Феофан освежевал его прямо в воде: попробуй такую тушу завалить в карбас!

      Да никогда в жизни, человек пять надо, не меньше. Одна шкура с салом килограммов сто весит.

      Ножом с краю шкуры он сделал прорез, продел веревку, привязал к ней якорь и бросил якорь в залудье, ближе корги – каменной россыпи.

      Пусть поплавает шкура день-другой, потом он пойдет на дорке в деревню и заберет шкуру, отвезет на сальницу.

      После ужина, уже в сумерках, Феофан вышел к морю, сел на бревнышко и закурил.

      На море был отлив, матово отсвечивал длинный заплесток, и торчали из воды камни.

      Метрах в ста от него, у корги, кто-то бродил по мелкой воде и крепко ругался.

      «Кто же это может быть? – предполагал Феофан. – Может, Толя Полотухин? Только что он запоздал-то так?»

      Толя Полотухин сидел на соседней тоне – Спасской, километрах в двух, и иногда наведывался