Хам и хамелеоны. Роман. Том II. Вячеслав Борисович Репин

это удавалось? За счет свойственного им от природы «абсолютного слуха»? За счет врожденного эстетства, корнями своими уходящего на Восток, который одних облачает как аура, помечая печатью аристократизма, на других же бросает тень, выделяя в человеке неискоренимую чернь его плебейской природы? Разве не примесь восточных кровей вознесла на вершины мировой славы культуру многих христианских стран, в том числе русскую?

      Мир действительно живет парадоксами. Кровь инородца, в которой и эллин, и воинственный ариец не прочь были бы, вернувшись из похода, попарить ноги, спасала мир от затхлости, от скапливающейся в нем гнойной порчи, от кровосмесительного греха, от вырождения…

      Впрочем, сегодня в реальность мог воплотиться любой самый умопомрачительный миф. Даже собственная жизнь, каждый прожитый день, походила на какое-то платное зрелище с закрученным сюжетом. О финале приходилось лишь догадываться. Это входило в стоимость. И чем дальше, тем всё более мутной представлялась перспектива благополучной развязки. Да и бывает ли у таких историй счастливый конец? В таком случае, зачем ждать занавеса? Побыстрее вырваться из замкнутого круга, исчезнуть – не самый ли разумный это выход? Но и тут что-то останавливало. Ноги, тело, сам разум не давали выбраться из какой-то вязкой тины всё того же загадочного менталитета толпы: вроде бы невозможно смириться со своей участью и в то же время невозможно бороться… Сдерживало не бремя инертной массы людской, этой протоплазмы покорившихся своему жребию. Парализующее действие оказывал даже не отрицательный заряд безысходности и не потребность разделить судьбу с родом своим, из лучших патриотических побуждений: ничего стимулирующего в отстое коллективной судьбы нет и никогда не было, инстинкт самосохранения в человеке всегда сильнее… Останавливали не запертые двери, даже если сегодня не вызывало сомнений, что забаррикадировали их снаружи и что на этот раз в заложниках оказались все: зрители у актеров, актеры у зрителей. Сам постановщик – как в том проклятом театре с сортиром на месте оркестровой ямы, который едва не превратился в облако, где жертвами сделали палачей, а палачей прочили в жертвы, – даже он стал заложником собственного безумия, так что ничего другого впоследствии не оставалось, кроме как выдавать умопомешательство режиссера за неудержимую творческую фантазию…

      Но выбор всё же пришлось сделать. С прошлого года, как только стало ясно, что уехать с родного Кавказа предстоит нескоро, Леча Кадиев внял наконец и разуму, и сердцу одновременно: бороться с судьбой бессмысленно. И сразу всё встало на свои места. Сразу стало ясно, что пора покончить с конспирацией и жить под своей настоящей фамилией. Кличка Англичанин – недаром проучился в Лондоне три года – за это время приросла к Лече намертво, она и фигурировала в федеральных картотеках. Лишь немногие знали, что Кадиев и Англичанин – это одно и то же лицо.