Детство Понтия Пилата. Трудный вторник. Юрий Вяземский

из большой столовой, где он помещался, в библиотеку, которая имела дверь и из которой не было видно атриума. Но тут еще хуже вышло. Сначала я не мог выкинуть из памяти раба, который кратер перетаскивал. Это был нумидиец, или мазик, или гетул (я тогда не разбирался в этих африканских национальностях), то есть матово-черный человек с неестественно вытянутым лицом, словно специально заостренной головой, с пугающе костлявыми руками, одетый в пестрый балахон из белой и красной шерсти и с серебряной дощечкой на груди, на которой я прочел: «Принадлежу Луцию Аннею Сенеке». Когда же мне наконец удалось освободиться от африканского образа, я не мог удержаться и стал разглядывать библиотеку: ее пюпитры, ее многочисленные пронумерованные ящики, в которых хранились папирусы и пергаменты, бюсты Муз, Аполлона, Минервы, поэтов и философов. А ты, приняв мое распыляющееся любопытство за рассеянность, сказал: «Сейчас позову флейтиста. Он поможет тебе сосредоточиться на кратере». И лучше бы ты этого не делал. Потому что когда пришел и заиграл старый флейтист, я только на него смотрел, вернее, созерцая кратер, я видел перед собой лишь флейтиста: его длинные пальцы, тонкие потрескавшиеся губы, седые волосы, грустные и усталые глаза. Музыка его не помогала мне сосредоточиться. Напротив, она отвлекала мое внимание от предмета нашего созерцания, пробуждала самые разные мысли. И главной мыслью, которая пронизывала и скрепляла все остальные, была такой: «Ему ведь тоже не нужен этот кратер. И сосредоточиваться на нем он не хочет. Зачем ему всё это нужно? Зачем он, богатый и изысканный, связался со мной, бедным и грубым? Что может быть между нами общего? Неужто среди этой роскоши, среди этого почета, этой культуры, он так же одинок, как я, изначально лишенный родной матери и от отца заслуживший пренебрежение и презрение?»

      И ты, Луций, похоже, услышал или прочел эту главную мою мысль. Ибо через несколько дней, после созерцания хрустальной вазы в маленькой столовой между атрием и перистилем, ты вдруг сурово объявил мне: «Хватит! Ты еще не дорос до этих сложных упражнений. Или совсем для них непригоден. Иди домой. Довольно!»

      И снова, встречаясь со мной в школе, ты перестал замечать меня.

      Прошла неделя. За ней – другая. Потом еще несколько.

      XVIII. И ровно через месяц – ты специально высчитывал ровные промежутки времени? – через месяц в середине школьного урока ты вдруг собрал свои вещи и скомандовал: «Иди за мной».

      Мы вышли на улицу, достигли северной городской стены, покинули город и удалились от него стадий на десять, сперва идя по дороге, а затем – по тропинке. Ты не сказал мне ни слова, а я не задавал тебе вопросов.

      Тропинка пошла в гору, и где-то на середине подъема слева от нее росло странное дерево; тополь, осина? – мне не удалось установить. Листья у него с одной стороны были белые, а с другой – почти черные. Ты обогнул это дерево и вдруг исчез. Я несколько раз обошел вокруг дерева, но ничего не заметил. И тут из травы, густо покрывавшей склон, вдруг высунулась твоя