Все ангелы живут здесь (сборник). Анатолий Малкин

прямо под окнами кабинета Ирины, болтая о всякой всячине, о премьере спектакля на Бродвее, из-за которого она опоздала на съемку, и о театрах Москвы, конечно, тоже, о молодежной моде, потому что она щеголяла в специально порванных джинсах, о новых словечках, которые то и дело проскакивали в ее русском и значение которых она с трудом пыталась ему объяснить, о маме, конечно, – отец погиб в Чечне, о журфаке МГУ и просто о жизни в России – и им было очень легко говорить.

      Имя Ксения cловно преследовало его. Может, в самом звуке его ему что-то чудилось? По-гречески это значит «чужая»? А чужая – это не такая, как все? И в той Ксении, конечно же, было что-то такое, что найти можно было только обольстив, никак иначе.

      Вечером, в спальне, говорила только Ирина, а он молчал – это был первый, за все время их совместной жизни, такой разговор между ними. Не то чтобы они жили душа в душу, но никогда не посягали на пространство чужой свободы, всегда знали пределы своих желаний и никогда не мучили друг друга. Конечно, еще любили работать и любили то, что делали, – поэтому и прожили вместе столько лет без сожалений. Но тогда он слышал другую Ирину, женские требования которой, может, и были справедливы – между ним и Ксенией, вероятно, проскочила какая-то искра.

      Ирина потребовала, чтобы съемки были прерваны, Зимин кивнул в ответ и ушел в мастерскую.

      На следующий день она встретила телевизионщиков на пороге и сообщила им, совершенно обескураженным и ничего не понимающим, что он заболел, больше сниматься не намерен, и захлопнула у них перед носом дверь. Уж как они, прилетевшие за тысячи километров и потратившие кучу денег на съемки, потом костерили ее, можно только представить – русский нецивильный текст бывает очень выразителен.

      Через месяц, ранним пасмурным утром, Зимин посмотрел в окно ванной на холодную поверхность зимнего океана, берег, усеянный глыбами соленого льда, покрытые снегом лохматые ели возле дома, потом в зеркало, где увидел довольно пожилого человека, и решил, что пора все менять.

      – Я вот что подумал: давай после Парижа остановимся.

      – То есть как это? Что случилось? Ты ведь не болен, я знаю.

      – Дело не в этом.

      – Тогда в чем?

      – Во мне. Я пустой, я повторяюсь, сплошные копии.

      – Какая чепуха! Ты читал, как тебя хвалит «Нью-йорк таймс»? Я же тебе показывала.

      – Это все о прошлом. Они не знают, что все со мной кончено. У меня нет больше идей.

      – Как это кончено? Что ты такое говоришь? У нас масса обязательств на пару лет вперед, и я не могу позволить тебе их не выполнить.

      – Ты себя слышишь?

      – Очень хорошо!

      – Тогда как ты собираешься меня остановить?

      – Милый!

      – Это звучит получше.

      – Ты издеваешься надо мной?

      – Я пытаюсь с тобой договориться.

      – Но почему? Во имя чего?

      – Я хочу попробовать сделать что-нибудь совсем другое. Я старый, я боюсь не успеть.

      – Милый, ну перестань капризничать – ты ведь