Рама воды. Владимир Шаров

е текучее, по самой своей природе непрочное, изменчивое видение мироздания, – будто соперничая с Создателем, они всякий раз ваяют, творят его наново. И никто не сомневается в этом их праве, потому что жизнь не только такова, какой была, но и какой мы ее сохраним и оставим другим.

      Язык удивительно не точен, он принципиально условен и абстрактен, оттого небольшое камерное стихотворение, как и многоплановый, многонаселенный, словно город, роман, всегда есть объяснение и толкование одного-единственного слова. Только в таком, не признающем случайных связей и отношений соседстве смысл его делается ясным, прозрачным.

      У художника другой инструментарий, но и тут мазки, положенные на холст, интенсивность или скупость их цвета и их игра со светом, их взаимное расположение друг к другу – тот же необходимый комментарый, без которого не сумеешь сказать, как ты видишь и понимаешь этот мир.

      То есть художник идет совсем не тем путем, что ты, но эта во всех смыслах другая дорога приводит его туда же, будто искомый смысл находится в центре мироздания; вы оба – каждый из своего угла – к нему идете, оба его находите и тем утверждаете, свидетельствуете правоту друг друга.

      Много лет назад я пытался написать в своих стихах бурые, обожженные палящим солнцем такыры Заунгусских Каракум и бескрайние болота на стыке Тверской и Смоленской областей. Болота, по которым идешь, утопая в мягком, словно перина, мхе и опасливо обходя пятна топей. Предупреждая тебя, они отмечены непристойно яркой зеленью осоки. Болота, как ткань с искрой, испещрены желтой, красной и синей ягодой.

      Будто вслед за Игорем Вулохом и его работами 60-х – 70-х годов я писал перебегающие, переплетающиеся на оконном стекле струи дождя. И те же струи, ближе к зиме застывшие, сделавшиеся наледью, на композициях художника самозабвенно играются со светом, дают ему течь не только вверх и вниз, но и куда он хочет, в любую сторону. И все это Игорь, одевая работы, примеряя к ним будущие рамы, членит переплетами, двух- и трехчастными створками. Впрочем, они лишь намечены. Вулох и не думает, подстраиваясь под них, резать холст, потому что и Божий мир, каким мы его знаем, не начинается рамой и не кончается ею, а длится и длится. Господь обещал, что больше не будет насылать на нас воды потопа – и вот, держит слово.

      «Ты пройдешь, не оставив следа…»

* * *

      Ты пройдешь, не оставив следа,

      Где, как окна заброшенной хаты,

      По бочагам чернеет вода

      В тонком слое земли ноздреватой.

      И по кочкам, где клюквенный сад

      Дозревает до темного цвета,

      За тобою уходят назад

      Дни последние бабьего лета.

      «За озерными окнами дождь моросит…»

* * *

      За озерными окнами дождь моросит,

      Там летают нешумные рыбы,

      И на дне, словно тучи,

      замшелый гранит —

      Ледником занесенные глыбы.

      И дорога до них так ясна и близка,

      И так просто достигнуть предела.

      Здесь, как рама воды,

      тонкий обруч песка

      Замыкает текучее тело.

      «Как подо льдом спокойные сомы…»

* * *

      Как подо льдом спокойные сомы

      Стоят все холода в глубоких ямах,

      Так ветер лес не тронет до зимы,

      Пройдет насквозь через пустые рамы.

      Ушла вся рыба, сеть ветвей пуста,

      Морозный воздух мерю ячеями

      И снега жду, чтобы читать с листа

      Слова следов, оставленных зверями.

      «Это степь на окрайне аула…»

* * *

      Это степь на окрайне аула

      Стала стеклами в окнах домов,

      В выгорающем небе тонула,

      Растворялась гряда облаков.

      Караваном нешумная роща

      Проходила по голой земле,

      И я слышал, как ветер полощет

      Стаи листьев, уснувших в тепле.

      И, как память о стаявшем снеге,

      Вся равнина в саманной пыли —

      Только ранней весною побеги

      Шевелили поверхность земли.

      И остатки недолгих строений,

      Побелевших, как кости зверей,

      Вдоль дороги, как цепь поколений

      И как памятник жизни своей.

      «Среди долгих хорезмских равнин…»

* * *

      Среди долгих хорезмских равнин

      Кочевать пропадает охота,

      От жарою иссушенных глин

      Слышен запах верблюжьего пота.

      Здесь