Рондо. Александр Липарев

стесняясь матери; за любовь покрасоваться перед людьми и, как говорил Серёжка, за недоразвитость. С удовольствием, похожим на то, с каким теребят незаживающую болячку, он часто вслух перебирал свои претензии к отцу.

      Как-то, очередной раз поминая родителя, Серёжка признался, что это он выдал Лёньку Каратаева. Ну тогда, в деле с разбитым горшком. Серёжка не мог допустить, чтобы отец пришёл в школу на собрание. Там он обязательно полез бы выступать – произносить речи перед публикой было его слабостью. А говорить он не умел – строил нескончаемые фразы, раскидывал веером, где-то слышанные, но не понятые, слова, заставляя слушателей отворачиваться и хохотать до слёз, и, в конце концов, забывал, с чего он начинал, путался, а остановиться никак не мог. Серёжка несколько раз оказывался свидетелем такой срамоты и сгорал со стыда. Для него пустить отца в школу на собрание – хуже смерти. И чтобы спастись от позора, Серёжка Лёньку «заложил».

      Митя принял поступок приятеля спокойно. Да, всё правильно, своих выдавать нельзя, это он помнил хорошо, но особые обстоятельства… А если честно, то он устал разбираться в сложностях человеческих взаимоотношений. После недавно предпринятого непосильного мозгового штурма он выдохся, и ему стало на всё наплевать. Он вспомнил давнюю облезлую собаку, плывущую на льдине по Москварике, – вокруг полно народа, но все заняты собой, никто не поможет. До Мити никому дела нет, ну и ему нет дела до других. А Серёжкин отец ему тоже не нравился. Он был очень волосатый, чёрная проволока курчавилась на голове, торчала кустиками бровей, лезла из ушей и из-за воротника рубашки, волосатые заросли обрамляли багровое лицо с маленьким круглым носиком, водянистыми глазками и сизыми щеками. Несмотря на небольшой рост, он умудрялся, приходя домой, подминать всё оставшееся после мебели пространство. Сразу становилось тесно и неуютно.

      Митя рос и менялся. Это называлось «взрослел». Вместе с ним начала меняться и страна. Ещё недавно интересные события в ней случались совсем редко. А сейчас, чуть ли не каждый день, – новое. Сперва сам собой появился новый руководитель государства. И пошло-поехало одно за другим. В каждодневную бытовую рутину проникли новые мелодии. Упадническое и протяжное «Домино, домино…» с патефонной пластинки соперничало с ритмичным и жизнерадостным «Вьётся дорога длинная, здравствуй земля целинная…» из репродуктора. Появились новые фразы: «Целинные и залежные земли», «Кулундинская степь», «Кукуруза – царица полей». Радио и газеты пугали атомной войной, призывали к трудовым подвигам, рапортовали, будоражили: «Быстрый и неуклонный рост производительности труда…», «Невиданными темпами…» Откуда-то снизу, уже не по радио, а в тихих разговорах с оглядкой на закрытую дверь появилось словосочетание «культ личности». Митины ровесники, пропитанные духом своей эпохи, без подсказки понимали, что с посторонними об этом говорить нельзя и на улице в полный голос тоже нельзя. Чувствовалось, что запретное намного интересней кукурузы