Вы чьё, старичьё?. Борис Васильев

крутая.

      Молчала деревня. Большак вытер лицо подолом рубахи, вздохнул:

      – Испить ба.

      Враз трое молодух из толпы брызнули. Одна – к колодцу, две – по погребам. Пока первая бадьей гремела, две другие уж из погребов вынырнули, и к большаку все три подошли одновременно: с водой, с молоком и с квасом.

      – Спасибо, бабоньки, – сказал он и попил всего понемногу. – Вода у вас вкус имеет. Молочко отстоялося, холодненькое. А квасок-то, квасок – аж душа просветлела. Храни вас Христос, бабоньки.

      И опять на землю сел, им же нарытую. Глядел на всех светло-голубыми глазами и виновато улыбался.

      – От работы вот отрываю вас. Совестно.

      – Обождите, – сказал тут отец Поликарп и шагнул вперед. – Может, никакой ты не большевик, а? Отвечай как на духу.

      – Нет, батюшка, я есть большевик, хоть нигде и не записанный. Я слова товарища Ленина народу передаю и так считаю, что землю надо сызнова поделить. Поровну. По едокам, конечно.

      – Агитация, – строго сказал староста. – Таких стрелять велено.

      – Велено – значит, надо сполнять, – согласился большак. – Где встать-то мне?

      – Да погоди ты! – закричал отец Поликарп. – Может, миру покаешься?

      – Покайся! – загудели мужики. – А мы постегаем для порядку. Покайся, а? Сделай милость божескую, не вводи во грех.

      – Спасибо, мужики, на добром слове, – улыбнулся большак и поклонился миру в пояс. – Только не могу я против совести. Надо бы все наделы по едокам обратно переделить. Поровну. Чтоб всем жизни по ровному ломтю отпущено было, чтоб у ребятишек животы с голодухи не пучило и чтоб бабы наши не старились бы к тридцати своим годкам.

      Так сказал большак, и все бабы тихо заплакали, аккуратненько собирая слезы в концы головных платков.

      – Агитироваешь – значит, застрелить тебя придется, – вздохнул староста. – Вот морока! Может, самогоночки примешь для облегчения?

      – Не могу, ты уж не серчай, – вежливо отказался большак. – У меня с ее голова по утрам болит.

      – Так не будет же утра-то! – закричал тут староста. – Не будет, не будет!..

      Помолчал большак. Потом улыбнулся, и глаза его светло-голубые тоже улыбнулись. С ним вместе.

      – Будет, – сказал. – Обязательно даже будет. Это меня вы застрелите, а утро – нет. Не застрелишь утра-то, мужики вы мои родные! Хоть из тыщи ружей в него стреляй – не застрелишь…

      …Может, так, а может, и не так убивали первого большевика в жизни Касьяна Глушкова. Он ведь и тогда не смотрел, а – созерцал и помнил не детали, а ощущения. И ощущений этих было два: большевик смерти не боялся, а Россия казнить не умела.

      А поезд летел сквозь ночь и ветер с громом и скрипом, как летела когда-то сорвавшаяся с корней своих сама Россия на перегоне от станции Вчера до станции Завтра. И не было света ни за окном, ни в вагонах, и не было тепла ни там, ни тут, и уже не было прошлого, и еще не виделось будущее. И только вера в это будущее светила людям и согревала их.

      3

      – Двадцать