Неопалимая купина. Борис Васильев

кирпича, битым стеклом и ржавым железом. Антонина еще сверлила лейтенанта хитрыми глазами, но молчала, сообразив, что хватила через край.

      – Терпеть не могу интеллигентов, – вдруг объявила она, решив кусать его с другой стороны.

      – За что? – Он глядел на нее без всякого гнева, а Иваньшиной позарез необходимо было, чтобы лейтенант рассердился, вышел из себя, может быть, даже выругался. – За то, что они вас учат, лечат, развлекают?

      – А не надо, не надо меня ни учить, ни лечить. Не надо, я сама как-нибудь. Уж как-нибудь.

      – Что сама? Что сама? Что сама, что как-нибудь? Дура ты, оказывается.

      И пошел, спотыкаясь, прямо в развалины. Антонина, кусая от смеха губы, обождала, пока он выдохнется на скользких кирпичах, крикнула:

      – Эй, лейтенант! Валентин! Ты не в ту сторону пошел. Ты ко мне сперва вернись.

      Он постоял, всей спиной демонстрируя огромное разочарование. Потом вернулся, сказал с горечью:

      – И откуда ты такая взялась, интересно? Реликт эпохи военного коммунизма.

      – Тебе Вокзальную? Ну так мы на ней стоим. Красивый пейзаж? А ты говоришь – учить, лечить да развлекать.

      Так они встретились, и так они подружились. Вместе работали, но оба считали, что видят друг друга только по вечерам, когда кончалась служба, когда оставались одни и можно было вести неторопливые беседы, которые неизменно заканчивались спорами и ссорами. Стояла глухая припозднившаяся осень, в подвале было сыро, и Антонина как-то незаметно для самой себя раздобыла керосинку, чайник и даже одну кастрюльку. Она мерзла, но считала, что согревать надо его; голодала, но варила картофельную баланду тоже только для него. Она обрастала бытом и заботами естественно и с удовольствием, но была убеждена, что главное – это их разговоры.

      – Знаешь, чем страшна война, кроме жертв, разрушений, горя? Тем, что лишает человека культуры. И не просто лишает, а обесценивает, уничтожает ее.

      – Почему это? Сколько на фронте концертов было, артисты приезжали, а ты говоришь.

      – Концерт – знак культуры, а я говорю об атмосфере, в которой живет современный человек и без которой он превращается в животное. Культура поведения, культура знаний, быта, общения, то есть культура каждого дня – вот чего лишает нас война.

      – Да что мы, на войне некультурно вели себя, что ли? Ты, Валентин, говори, да не заговаривайся.

      – Я же не о том, Тоня.

      – Ладно, помолчи уж. Ешь вон картошку, пока горячая.

      Ворчливо кормила лейтенанта Вельяминова, подкладывая получше да повкуснее. Ей нравилось его кормить, поить чаем, даже ворчать на него нравилось.

      – Если все учеными станут, что будет-то?

      – Не знаю, но уверен, что замечательно. Представляешь, все вокруг грамотные, вежливые, воспитанные. Вот почему нам учиться необходимо, Тоня. И самим учиться, и других учить. И ты времени не теряй и иди в институт, пока не все еще перезабыла. Я в тебя верю.

      Военком приглядывался молча, но внимательно. А приметив, что вместо бриджей появилась юбка, сказал с глазу на глаз:

      – Комната тебе нужна,