За холмом. Дмитрий Шишкин

формы. И одеты были подобающе: в одинаковых не то робах, не то пижамах из домотканой грубой ткани светло-коричневого цвета. Сразу вспомнились фильмы про зомби и ходячих мертвецов, расхотелось вообще выбираться из этого гроба. Гроб – волне себе безопасное и удобное место.

      – Ты жив? – раздался голос сверху.

      Мальчишка извернулся, закинув голову назад. Над ним стоял пожилой дядька, скорее даже дед, хотя точно возраст было не определить из-за почти чёрной, загоревшей на солнце и обветренной кожи. Он выгодно отличался от своих попутчиков. У него были правильные черты лица, красивая седина и прямой нос, который особенно понравился мальчику. У папы нос был картошкой, а у этого – как в исторических книжках про испанских конкистадоров. Мальчик всегда сомневался, что у всех конкистадоров были одинаковые носы, но в книжках рисовали именно так, а он был воспитанным и с книжками спорить не привык.

      Он открыл рот, но не смог произнести ни звука. Во рту, оказывается, сильно пересохло, губы отодрать друг от друга удалось с трудом.

      – Ну конечно же, ты жив! Зачем я это спросил? – дед, кажется, был вполне удовлетворён беседой с самим собою. – Ты меня понимаешь?

      – Да, – голос был настолько слаб, что мальчик сам его испугался.

      Задние гробоносцы вежливо опустили прогнивший ящик на землю. Мальчик попытался встать. Тело ныло безумно, он приподнялся на локте. В передних рядах грохнулась ещё одна уродина.

      – Дядя, – тихо позвал самый мелкий из семейства «зайцев».

      – Да?

      – Они понимают по-нашему? – он красноречиво обвёл глазами толпу страшных людей.

      – Нет, почти никто. Их не учат, они говорят по-своему… – дед задумался на секунду, – вернее, по-нашему. Это примитивный язык, если ты захочешь, ты его скоро выучишь.

      – Почему примитивный?

      – Когда-то, очень давно, на нём писались стихи и книги, учебники и научные трактаты. Потом решили избавиться от иностранного влияния, начали со всех заимствованных слов. В итоге наукой стало возможно заниматься только на иностранных языках, искусство изучать – тоже. А сейчас нам и вовсе не разрешено много думать, у нас нет литературы и науки, нам не о чем разговаривать. Поэтому и слов мало. Они нам не нужны. Язык деградировал.

      – А почему они такие уроды?

      – Моя внучка тоже понимает нас.

      – Где она?

      – Вот! – дед подвинул прямо к лицу собеседника девочку, такую же уродливую, как и остальные.

      Она смотрела огромными на маленьком, перекошенном природой, лице глазами и, казалось, не понимала ничего.

      – Прости.

      – Не за что! Им не с кем себя сравнивать, все такие. Так что это – норма. Это я, такие старики, как я, и ты выглядим ненормальными, – дед секунду поколебался. – И твои, видимо, родители.

      – Мама! Папа! Где они, где? – мальчик вскочил, буквально выпрыгнул из гроба.

      – Они живы. Это пока всё, что я могу тебе сказать.

      Старик громко что-то скомандовал на незнакомом языке, уродливая молодёжь,