со всеми приспособлениями, нужными для хирурга, но сейчас стояла у края кровати на коленях, закрыв глаза и сложив ладони в молчаливой молитве. Балдахин у неё вполне сгодился в качестве крепления для света, и сейчас безжалостное белое сияние лилось на неподвижную фигуру императора, лежавшего на боку. Он словно пытался улыбнуться во сне, но не смог, и рассыпавшиеся по подушке пряди его золотых волос стали почти пепельными, будто поседевшие, от мысли об этом в горле мгновенно возник ужасный твёрдый комок. Страшное впечатление, что сейчас дела мало отличаются от кошмара, что был пять лет назад, усиливал ещё проклепанный ремешок, что остался сейчас на голове, перетягивая лоб, и то, что волосы были отрезаны хоть и не выше затылка, но явно указывали, что не самым аккуратным способом. И уж явно не самым приятным, настойчиво думалось себе внутри. Рубаха, которую они надели на раненого в плену, уже успешно покрылась широкими кровавыми пятнами на спине, да ещё зияли колотые раны на запястьях – слишком глубокие, чтоб их мог быстро взять заживляющий гель, уже припухшие – вполне достаточно для бессонницы, например. И ещё эта чернота под глазами, которую уже не спишешь на случайные тени. Миттельмайер почувствовал острый дефицит самообладания и отвернулся, якобы затем, чтоб надеть перчатки и маску. У него одновременно засаднило, застучало и заухало где-то в том районе, где располагалось сердце. Катерозе, видимо, закончила молитву и вскочила на ноги. Она внимательно посмотрела на Миттельмайера, тому показалось, что поняла всё, что он чувствует. Её белый убор на волосах и маска на лице полностью преобразил её, и хотя она вовсе не излучала сейчас уверенность, какое-то тепло, совершенно неуловимое, появлялось от неё сейчас внутри.