Она же Грейс. Маргарет Этвуд

вещица, и я хотела ее себе вернуть, но у меня не было денег, чтоб ее выкупить.

      «Давай поторгуемся, – сказал он. – Что ты мне дашь за нее?» – дразнил он меня.

      У него была одна моя рука. Теперь я это увидела – он держал ее, белую и сморщенную, за запястье, будто перчатку. Но потом я посмотрела и увидела, что обе мои руки на месте и выглядывают, как обычно, из рукавов, так что я поняла, что третья рука, быть может, – какой-то другой женщины. Видно, бродила она, искала ее повсюду, и если бы эта рука оказалась у меня, женщина сказала бы, что я ее украла. Но мне она была не нужна, потому что ее, наверно, отрубили. И правда: на ней появилась кровь, потекла густыми, как сироп, каплями. Но я вовсе не испугалась, как испугалась бы настоящей крови наяву. Меня тревожило что-то другое. У себя за спиной я слышала флейту, и это меня очень нервировало.

      «Уходи прочь, – сказала я коробейнику, – уходи сейчас же!»

      Но он стоял, отвернув голову, и не двигался. Мне показалось, он надо мной смеется.

      И я подумала: «Пол испачкает».

      Я говорю:

      – Не помню, сэр. Запамятовала, что мне снилось сегодня ночью. Что-то сумбурное. – И он это записывает.

      У меня так мало своего: ни пожитков, ни имущества, ни секретов, и мне нужно хоть что-нибудь сохранить в тайне. Да и вообще, какой прок ему от моих снов? Тогда он говорит:

      – Ну что ж, не все коту масленица. – Странные он выбирает слова, и я говорю:

      – Я не кот, сэр. – И он говорит:

      – Помню-помню, вы не кот и не собака. – Он улыбается. – Вопрос в том, кто же вы, Грейс? Рыба, мясо или отменная копченая птица? – А я переспрашиваю:

      – Как вы сказали, сэр? – Мне не нравится, когда меня называют рыбой, мне хочется выйти из комнаты, но не хватает смелости. И он говорит:

      – Давайте начнем сначала. – А я говорю:

      – С какого такого начала, сэр? – И он говорит:

      – С начала вашей жизни.

      – Я родилась, сэр, как все, – говорю я, а сама все еще злюсь на него.

      – У меня здесь ваше признание, – говорит он, – позвольте мне его зачитать.

      – Вовсе это не мое признание, – говорю. – Просто адвокат велел мне так сказать. Все это выдумали журналисты, которые торгуют своими дрянными газетенками. Когда я в первый раз увидала журналиста, подумала: «Ты хоть мамке сказал, что гулять пошел?» Он был почти моих лет. Как можно писать для газеты, если еще и борода не растет? Все они такие, молоко на губах не обсохло, и ни за что не отличат лжи от правды. Они писали, что мне восемнадцать, девятнадцать или не больше двадцати, тогда как мне только-только стукнуло шестнадцать. Не могли даже фамилии правильно написать – фамилию Джейми Уолша писали то Уолш, то Уэлч, то Уолч. Макдермотта – тоже: Макдермот и Мак-Дермот, с одной и двумя «т». А имя Нэнси записали как Энн – да ее в жизни так никто не называл! Чего от них еще можно ждать? Напридумывают небылиц, лишь бы самим нравилось.

      – Грейс, – спрашивает он тогда. – Кто такая Мэри Уитни? – Я быстро гляжу на него.

      – Мэри Уитни, сэр? Откуда вы узнали это имя? – спрашиваю.

      – Оно стоит