История одной семейки. Кристине Нёстлингер

а не параллельно а, а врезалась в нее под углом почти в тридцать градусов.

      Сузи развернулась к классу и рявкнула:

      – Кто это был?

      Вообще-то я совсем не из тех, кто сразу во всем признается. Но ни о чем другом, кроме заметки в психжурнале, я и думать не мог, поэтому вдруг поднял руку и быстро сказал:

      – Извините, это я не нарочно. Просто вздохнул поглубже. И чего оно так засвистело – ума не приложу!

      Наша Гипотенузи не избалована ответами на вопросы типа «кто это был?», а уж честными ответами и подавно.

      Она удивленно посмотрела на меня, покачала рыжей головой, пробормотала что-то невнятное, снова повернулась к доске и вытерла рукавом рабочего халата скособоченную линию (тряпки у нас в классе нет), а я шепотом спросил Акселя, нельзя ли вырвать из журнала страницу с «Новейшими исследованиями». Аксель конечно же не разрешил – он ведь самый мелочный и жадный субъект в мире! Попробуйте попросить у него бумажный носовой платок – и он расстанется с ним только под дулом пистолета, а на следующий день затребует свежий взамен.

      Шутки ради в прошлом году я стрелял у него в день по одной сморкалке. А взамен ни разу ничего не отдал. С каждой неделей Аксель становился все приставучей и назойливей!

      «Ты мне уже семь платков должен!» – ныл он.

      Или: «Верни мне четырнадцать платков!»

      Или: «Эй, с тебя уже целых тридцать три платка!»

      И плевать ему было, что он выглядит дурак дураком!

      К концу учебного года на моем счету было уже двести сорок восемь сморкалок. Когда я, ухмыляясь, вручил Акселю рулон бумажных полотенец и сказал, что если посчитать по квадратным метрам, этого с лихвой хватит, чтобы расплатиться с моими долгами, он в отчаянии злобно плюнул мне под ноги.

      Зачем он этой осенью снова уселся со мной за одну парту – до сих пор не понимаю.

      В общем, раз Аксель не дал вырвать из журнала страницу, я пошел на перемене к школьному завхозу – откопировать ее. Ну а чтобы не платить за копию, я ему соврал, что меня послала доктор[1] Надерер, наша учительница по немецкому.

      Завхоз решил, что это будет раздаточный материал для урока, и сделал тридцать копий.

      Сообщение, из-за которого я так подорвался, было вот какое:

      НЬЮ-ЙОРК / США

      Американские супруги-психологи Марга и Иов Гольдман в ходе масштабнейших исследований с участием 3000 человек выяснили, что дети, воспитывающиеся исключительно мужчинами, демонстрируют существенно более высокий интеллектуальный потенциал, чем дети, воспитывающиеся женщинами.

      Заметка была на вес золота – ведь меня как раз накрыл очередной кризис. Точнее сказать: вся взрослая шайка-лейка вокруг загнала меня в очередной кризис. Первичным был кризис «англо-латино-математический». На его почве возрос вторичный, домашний, из серии «обвиняльно-угрожально-ругально-просительных».

      И все это венчалось третичной стадией, на которой я и почувствовал себя исключительно хреново.

      На первый взгляд, мое хреновое самочувствие происходило из того прискорбного факта, что вот уже несколько месяцев кряду я не демонстрировал должных успехов на ниве школьных трудов, но если проанализировать все поглубже, то должен признаться: полное отсутствие успехов в школьном секторе меня ничуть не смущало. Да по барабану мне эти успехи! Мне до того плевать на оценки, что на последней контрольной по латыни я даже не потрудился нагнуться за шпаргалкой, которую перебросила Анетта.

      Больше всего я хочу отрастить длинную седую бороду – правда, у меня еще не растет никакая – и проникнуть в какую-нибудь богадельню. И сидеть там в кресле-качалке, закрыв глаза и сплетя на животе трясущиеся руки. И пусть меня никто не навещает и не разговаривает со мной, я буду только сонно глядеть на этот мир сквозь полузакрытые веки. И пусть санитар три раза в день приносит супчик – вот и вся моя мечта! Большего и не надо! А всякие там жизненные свершения мне еще не по плечу.

      Правда, я понятия не имею, как четырнадцатилетнему мальчишке попасть в дом престарелых, и потому решил, что журнальная заметка хоть как-то поможет мне в трудную минуту.

      Придя домой после школы, я жирно обвел красным фломастером сообщение из Нью-Йорка. А потом прикрепил кнопками три копии на кухонных шкафчиках. Еще один листок приклеил на зеркало в прихожей, другой – на двери туалета, третий – на сливной бачок в туалете наверху, четвертый – на кафель в ванной внизу, пятый – на полки с зубной пастой в ванной на втором этаже. И еще по одному листку положил на постели мамы, бабушки, тети Феи, тети Труди, тети Лизи, Андреа и Дорис. А оставшиеся пять бумаженций прикрепил скотчем, чтобы не повредить новых обоев, в гостиной на видных местах. Тетя Фея ковыляла за мной, пока я развешивал листки, и не переставая спрашивала:

      – Ольфичка, что ты делаешь? Ольфичка, что тут написано? Ольфичка, зачем ты обвел все красным фломастером?

      Тетя Фея – сестра моей бабушки, моя двоюродная бабка, в общем. Ей уже за семьдесят, и она хромает с тех пор, как попала в аварию на

1

Так в Австрии обращаются к тем, кто имеет докторскую степень. – Здесь и далее прим. перев.