Личный счет. Миссия длиною в век. Андрей Ерпылев

не попортить, скалывать хрупкие плитки! Лучше оставить до лучших времен, таща то, что еще в изобилии «плохо лежит» и так, не требуя затрат «честного» мародерского труда.

      Вздохнув, граф перешел ко второй печи, но и тут его попытки оказались безрезультатны.

      Неужели он тогда, в далеком девятьсот одиннадцатом году, ошибся, и княгиня вовсе не открывала свой тайник, а всего лишь грела на теплых изразцах озябшие ладони?

      Ротмистр так ясно увидел мысленным взором тонкие, почти прозрачные пальчики, которые столько раз покрывал поцелуями, что внезапно почувствовал, как сердце дало сбой.

      «Соберись, тряпка! – одернул он сам себя, морщась в неизвестно какой раз, но теперь уже не от гадливости, а от острой иголочки в груди, пульсирующей в такт с сердцем, не таким уж молодым уже, и грозящей в любой момент превратиться в штык: четырехгранный металлический прут, пронзающий живую плоть легко, как кисею. – Не хватало еще свалиться с сердечным припадком без чувств…»

      – Позвольте, ваша светлость? – раздалось сзади.

      – Чего тебе? – буркнул, не оборачиваясь, граф.

      – Понял я, ваша светлость, чего ищете-то… – тоже в несчетный раз поклонился старик. – Тайный княгинюшкин ларчик, стало быть…

      – Откуда ты…

      – Да нешто ж в этом доме секреты от меня были! – всплеснул руками лакей. – Вы бы раньше сказали…

      Мелко семеня неразгибающимися до конца ревматическими ногами, Митрич шустро проковылял к печи, осмотренной ротмистром первой, и, даже не глядя, ткнул дрожащим пальцем в головку одного из купидонов, целящегося из крошечного лука куда-то за окно. Тайный механизм как-то мелодично скрипнул, и одним рядом выше откинулась одна из плиток, на которую Павел Владимирович только что бесполезно давил со всех сторон.

      «Не ошибся, стало быть…»

      – Извольте, ваша светлость, – с гордостью обернулся старик к окрыленному надеждой дворянину. – Все туточки, в полной, так сказать, сохранности…

      Граф сунул руку в тесное отверстие, не рассчитанное на крупную мужскую ладонь, и с замиранием сердца ощутил под пальцами бумагу.

      Конверт из плотной темно-желтой бумаги был перехвачен розовой ленточкой, завязанной изящным бантиком, и при виде вещицы, которой некогда касались руки любимой, у Павла Владимировича вновь сжалось сердце.

      – Пойду, пожалуй… – озабоченно произнес Митрич, деликатно удаляясь. – Если что – зовите. Залы сейчас пустые, гулкие…

      Не в силах сдерживать себя, ротмистр сломал сургучную печать с княжеским гербом, и в руки ему выпал сложенный вдвое листочек верже[2], все еще хранящей тонкий аромат духов. Ее любимых духов…

      «Милый мой Пашенька…»

      Ланской стоял, прислонившись плечом к ледяной печи, и не замечал, как по заросшей щеке пробирается вниз тяжелая, словно свинец, слеза.

      Вот и все. Два десятка строчек летящим почерком и «вечно твоя Натали» внизу. Больше ничего. Ни адреса, ни указания, где искать.

      Но

2

Верже – сорт бумаги особой выделки.