Широкий Дол. Филиппа Грегори

плевать хотели на свою тихую покорную сводную сестру и совсем ее не слушались. Селия, втихомолку оплакивая рано умершего отца и свою спокойную, безбедную и беззаботную жизнь в его доме, чувствовала себя в семье Хейверинга одинокой и никому не нужной.

      Этого вполне достаточно, чтобы любую девушку сделать нервной и замкнутой. Селии повезло только в одном: ее приданое, представлявшее собой весьма привлекательный кусок земли, соседствующий с нашими владениями, и еще с полдюжины фермерских хозяйств, было благодаря усилиям адвокатов ее матери надежным образом защищено от посягательств вороватого и расточительного отчима как часть свадебного договора. Я знала Селию с детства; наши матери довольно часто ездили друг к другу в гости; если мы приезжали к ним, меня обычно уводили в детскую, где мы устраивали шумные игры с маленькими Хейверингами или же участвовали в торжественных кукольных чаепитиях, организованных Селией. Но когда я подросла и стала часто ездить верхом, сопровождая отца, мы с Селией стали видеться довольно редко. Иногда мы возили в Хейверинг-холл наших гончих, и я, едучи рядом с отцом в своей хорошенькой темно-зеленой или темно-синей амазонке, видела, как Селия смотрит на нас из окна второго этажа – хрупкий цветочек в белом атласном платье. Я всегда махала ей рукой, но она никогда не выходила на парадное крыльцо, чтобы поздороваться с нами, и, разумеется, никогда не ездила верхом. По-моему, в течение недели она выходила из дому не более двух раз – в церковь по воскресеньям и для официального визита к соседям, например к нам. Так что одному Богу известно, отчего вдруг ей захотелось прокатиться со мной. Хотя мне это было весьма кстати; я бы и с самим чертом поехала, лишь бы посмотреть, что сейчас творится в полях. А уж что там было нужно Селии, какая ей была польза от этой прогулки в поля, я понятия не имела, да я и не хотела этого знать.

      Как только мы приблизились к полю, я сразу поняла, что была права, хотя с первого взгляда все было как полагается. Дюжина мужчин жали пшеницу, а их жены и дети шли следом и вязали снопы. По правилам, когда пшеница была сжата, женщинам и детям разрешалось снова выйти в поле на сбор колосков; им также разрешалось подбирать солому, которую они использовали для тюфяков или для подстилки в хлеву. Гарри, не уделяя жнецам должного внимания, позволял им жать так небрежно, что они порой оставляли несжатыми целые полоски, целые островки пшеницы – естественно, на радость сборщикам колосков. Жнецы прибегали и к еще одной старой уловке: подрезали стебель так высоко, что срезанные колосья не увязывались в сноп и падали на землю, а потом сборщикам колосков оставалось их только подобрать.

      Вместо того чтобы следить за подобными безобразиями, Гарри, сбросив куртку и поигрывая серпом, присоединился к жнецам, встав в конец их цепочки. Я была страшно зла на него, но все же невольно залюбовалась им. Он и впрямь был ослепительно хорош. Парик он, разумеется, с головы сорвал, и его собственные волосы сверкали на солнце, как чистое золото, а свободная