Широкий Дол. Филиппа Грегори

птичка в клетке, и Селия даже что-то ему отвечала, причем чуть громче своего обычного, словно испуганного, шепота. По меньшей мере полчаса Гарри потратил на разговоры о чудесной погоде и о только что вышедшем новом романе, пока не наткнулся на мой упорный и жесткий взгляд, напомнивший ему, что он оставил в поле жнецов, которые, не сомневаюсь, с выгодой для себя воспользовались столь продолжительным отсутствием хозяина. Наконец, Гарри все же поднялся и ушел – но лишь после бесконечных поклонов, целования рук и прочих проволочек. Было очевидно, что ему жаль покидать мамину гостиную. Впрочем, для меня некоторые загадочные пристрастия этого юного красавца, моего брата, так и остались загадкой, ибо сама я их ничуть не разделяла.

      – Вы, похоже, очень беспокоитесь насчет урожая, мисс Лейси, – тихо сказала Селия. Я остро на нее глянула, пытаясь понять, не издевается ли она надо мной, но в ее мягких карих глазах не было ни капли желчи, а в выражении бледного лица не просматривалось даже намека на злоязычие.

      – Очень! – вдруг призналась я. – Ведь Гарри впервые самому приходится следить за уборкой урожая. А он долгое время находился вдали от дома и совершенно не знает здешних привычек. Боюсь, я куда больше нужна сейчас там, в полях, рядом с ним.

      – Но если бы вы согласились… – Она деликатно помолчала и вопросительно глянула на меня. – Если вам было бы приятно немного прокатиться… – Она снова умолкла. – Видите ли, мы приехали в маминой карете, и сейчас мы с вами могли бы… нет, я уверена… – Она совсем смутилась и затихла, но я успела уловить смысл ее слов. Я как раз с тревогой следила за дождевыми облаками, собиравшимися на горизонте, которые вполне способны были бы погубить весь урожай, если бы разразились ливнем. К счастью, облака понемногу начинали рассеиваться.

      – Прокатиться? – переспросила я. – С удовольствием!

      «Мамина карета» оказалась огромным старомодным открытым ландо, и после бесконечной возни с зонтиками, которыми нам следовало защитить от солнца и ветра свои нежные личики, мы с Селией выехали на дорогу. Бледное лицо Селии было совершенно незагорелым, но она тщательнейшим образом следила за тем, чтобы постоянно находиться под прикрытием зонта. По сравнению со мной она была все равно что молоко по сравнению с медом. Казалось, ее долгое время держали взаперти где-нибудь в погребе – она прямо-таки поражала своей бледностью, а у меня давно уже и лицо, и руки, и шея были покрыты золотистым загаром и даже – о ужас! – на носу и вокруг него высыпали маленькие веселые веснушки. Рядом с Селией я даже в своем траурном платье выглядела удивительно яркой, к тому же щеки у меня разрумянились на солнце, да и платье было плотное и тяжелое. А Селия и на солнцепеке осталась бледной и прохладной; похоже, жара ничуть ее не мучила. Она сидела, глядя прямо перед собой большими карими глазами, пугливыми, как у лани, и даже за бортик ландо посмотреть едва осмеливались. У нее было маленькое робкое личико и нервный ротик с пухлыми губками, похожий на бутон розы.