Бабка Поля Московская. Людмила Матвеева

школу.

      На месте старой – «онегинской» – церкви, на углу «у Харитонья в переулке», стояло теперь новое четырехэтажное серое здание с огромными светлыми окнами.

      Это была школа № 613, будущая «некрасовская».

      В школьном дворе Вера с мальчишками играла черепами и костями, оставшимися после разорения древнего церковного погоста.

      Потом все кости засыпали огромной кучей угля для отопления школы.

* * *

      Заканчивался 37-й год, ничем не знаменательный для семьи Веры.

      Только вот в квартире стало плохо. Ночью, хоть и запирались на все замки и цепочки, все время кто-то топал по коридору, а наутро на кухню не выходили ставить чайник (и уже никогда больше никто их не видел, а в воздухе зазвенело новое слово «забрали!») – то дядя Толя-Отто, сын доктора Брандта, футболист, то сам профессор Брандт.

      И пианистка Анна Израилевна куда-то насовсем уехала вместе с бабушкой, оставив дома дочь Женю и сына Нику, тоже музыканта, который стал вдруг на скрипке своей «пилить и день, и ночь без продыху», как говорила Настя, а вскоре зимой открыл балконную дверь, выбив все стекла, шагнул во двор со второго этажа, и приехала «скорая», и его отвезли в «психическую» больницу.

      Сестра его Женя, Евгения Павловна Должанская, преподаватель марксизма-ленинизма в московской консерватории, привезла его однажды вечером домой, сизого лицом, бритого наголо, тихого, в полосатой пижаме, и он стал выходить из своей комнаты с заколоченной фанерой балконной дверью только по ночам, когда квартира затихала.

      Он шел в туалет, шел по длинному коридору, никогда не включая света, на ощупь, в темноте.

      Если Вера тоже хотела ночью в уборную, она щелкала сначала кнопкой настольного ночника с синей лампой без всякого абажура, чем вызывала громкое ворчание матери, потом, не закрывая двери в комнате, мчалась по едва заметной световой полоске в конец коридора, до выключателя, зажигала тусклую общественную лампочку и только затем поворачивала за угол и включала свет в туалете.

      Она стала бояться коридорного тихого ночного Нику как привидения, как чего-то потустороннего.

* * *

      Забрали однажды ночью и Сипугашника, мужа Насти Богатыревой.

      И он тоже больше не вернулся домой.

      Потому что был точно расстрелян.

      За убийства.

      Этот тихий и щуплый каменщик несколько лет, возвращаясь ночами с работы «на объекте» вблизи москворецкой набережной, у развалин храма Христа-Спасителя, резал глотки редким встречным ночным прохожим.

      Иногда за рубль мелочью, найденный в кармане убитого.

      Сволакивал тела на стройплощадку, засыпал камнями, шел домой.

      И дома мирно целовал спящих дочек, Лёлю и Тамару, в каморке при кухне.

      Он спокойно признался во всем и показал, где именно заваливал зарезанных.

      Безобидный был такой, все его очень жалели; жена Настя убивалась по нём «по гроб жизни», так и не вышла больше замуж.

      Часть 7. Дворы и дети

      Незадолго до начала войны московские дворы были просто переполнены детьми. Вера была любимицей и заводилой