Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики. С. Витицкий

унитаз был забит куском мутного льда. Испражнения выносили, наверное, в каком-то поганом ведре во двор, а у кого силы не хватало – выливали прямо на ступеньки этажом ниже. Он помнил загаженную лестницу, и он прекрасно помнил невообразимо, невероятно, необратимо загаженный двор… И больше ничего по этому поводу…

      К счастью, все это было несущественно для Основной Теоремы. Об этом можно было не писать вовсе. Вот если бы мальчик однажды поскользнулся на краю проруби, из которой доставали воду, и свалился бы в Неву… Впрочем, тогда уж не было бы больше ничего, все бы кончилось тогда в пять – десять минут, даже если бы и удалось вытащить его из проруби… (Но ведь он МОГ бы поскользнуться, не так ли? Ведь на краю проруби было не менее же скользко, чем на лестнице? А раз мог, значит, опять же ПОДВЕРГАЛСЯ? Так? И значит, здесь снова начинается наворачивание друг на друга смертельных вероятностей, и значит, эта несостоявшаяся случайность тоже работает на Основную Теорему?.. И значит, это тоже важно и тоже должно быть вспомнено?.. Он заставлял себя рвать такого рода рассуждения на середине, иначе – по логике – он должен был в конце концов упереться в самый банальный из парадоксов: жизнь – смертоносна, ибо чревата смертью по определению.)

      Но почему он совсем не запомнил ни своего лица тогдашних времен, ни маминого? Мама была для него тогда – что-то большое, теплое, живое, радостное… неколебимо надежное. Мама была – жизнь. Всё, кроме мамы, было – смерть. У мамы не было лица – как нет и не может быть лица у жизни, у тепла, у счастья… Мама была – ВСЁ.

      Своего же лица он не запомнил потому, что это было нечто вовсе не существенное – как рисунок обоев… как цвет занавесок… как запах одеяла… Какая кому разница, чем пахло одеяло?.. Какая кому разница, как выглядело его лицо?.. А может быть, он просто никогда не глядел на себя в зеркало? Да и было ли в доме зеркало?..

      Но он запомнил лицо Фроси. Наверное, потому, что оно было яркое. Таких лиц больше не было вокруг: красные щеки, красные губы, черные яркие брови… И громкий сытый голос. Фрося работала в хлебной лавке.

      Всего на их лестнице было двадцать три квартиры. Дом был шикарный, постройки начала века, и построен был для инженеров Петербурга. (Так рассказывали.) Лестницы были широкие, пологие, удобные. Лифт. Роскошный парадный вход. Зеленым изразцом выложенная, роскошнейшая печь в нижнем вестибюле. Дворник. Стены на лестнице отделаны под мрамор. Квартиры в доме – по десять – пятнадцать комнат каждая… Высокие потолки с фигурными лепными украшениями, высокие мощные входные двери – под красное дерево…

      Конечно, к началу войны роскоши поубавилось: печь внизу уже не топилась, лифт работал два дня в году, парадная не запиралась никогда. Но дворник – был, и на широких лестницах было довольно чисто, и надписей на стенах было еще не слишком много. Конечно, в каждой квартире проживала теперь не одна инженерская семья с прислугой, а семь – десять – двенадцать семей – самых разнообразных и без всякой прислуги…

      В