Двое и одна. Григорий Марк

воды становился все более отчетливым.

      Прошла еще одна очень длинная сигарета. Жизнь моя стала короче на несколько минут. Она с недовольным видом глядела в стену над телевизором. Левая ладонь бережно поддерживала под локоть правую руку. Решительно расплющила окурок и начала взахлеб выстукивать обручальным кольцом что-то по стеклянному квадрату стола, будто передавала в наше глухое молчание азбукой Морзе важное сообщение, которое, чтобы его не осквернить, нельзя озвучивать. Вслушиваться в это сообщение я не стал. Без слов давно уже ее не понимаю. Да и со словами…

      – Она сама не знает, чего хочет, – пробормотал я, обращаясь к столу, на котором все еще осторожно подрагивал мокрый след от рюмки.

      Швырялся охапками люминесцирующего ливня соленый напористый ветер. Ревел, с завыванием бросался на дома. Перепрыгивал с грохотом с крыши на крышу. Будто тысячу лет продержали его в закопанной глубоко под землей бутылке, и наконец он вырвался. Грозным глухим урчанием отвечали водосточные трубы. А где-то далеко, на самом краю нашей флоридской ойкумены, в хрустально-чистых небоскребах, опоясанных ярусами электрических балконов – в сотнях аквариумов, поставленных друг на друга, – беззвучно плавали смутные человеческие тела. И под ними зеленые горы воды равномерно обрушивались на узкую полоску белого песка.

      Я резко выдохнул и ощутил пустоту. Словно вместе с ветром выдохнул и часть собственной души. Подхвативший ее неуемный сквозняк столкнулся с ветерком, идущим от вентилятора. Потом, уже отброшенный им, с шепелявым всхлипыванием юркнул в угол, смахнув по дороге мое перекошенное отражение в зеркале – я был там весь совершенно седой, – и затаился, притворяясь, что умер.

      Бормотанье, которое еще не превратилось в голос моей жены, становилось все более громким.

      – Ты вообще здесь? – Она провела несколько раз ладонью у меня перед глазами.

      Очень хотелось сказать: «Нет. Я сейчас бегу по берегу. Крылатый рыжий пес, радостно повизгивая, несется за мною. Морда его сияет блаженством. Маленький ветер подталкивает нас в спины. Океан выстилает желтый песок тяжелым шелестом волн. Втягивает их назад, в себя. Они набирают силу в его глубине и снова покорно ложатся мне под ноги. Вспыхнуло, как вата, в лучах заходящего солнца пересохшее алое облако…» Но не сказал. Опять ничего не сказал.

      Она обняла обеими руками свою пузатую рюмку – золотистые пятнышки света беззвучно толкнулись в стеклянные стенки, – точно собиралась ее поцеловать, с какой-то отрешенной грустью усмехнулась. Потом глубоко вздохнула, запивая коньяк глотком растворенного в воздухе электричества с солоноватым привкусом океана, и прижала пустую рюмку к груди.

      – Говорю тебе, положа руку на сердце: я никогда по-настоящему его не любила!

      – Сердце слева.

      – Что? – переспросила она. Наморщила лоб и сдвинула брови, чтобы быстрее понять.

      – Сердце слева, а руку ты держишь справа.

      – С тобой невозможно