Двое и одна. Григорий Марк

было, будто сквозь голову из одного уха в другое тянут рывками колючую проволоку, по которой идет ток.

      Внезапно пробудился кондиционер, захрипел запрятанной глубоко в стене глоткой, и под его густой заунывный стон ее голос, медленно набухавший слезами, продолжал настойчиво кружить вокруг. Метался, петлял, не находил себе места. Искал трещину в стене, которой я пытался отгородиться. Я слушал, но слушал очень отстраненно. Не сердцем, а головой и даже не головой, а только ушами. Слушал и не слышал. Связи между словами, которые, не задевая, огибали мою голову, и тем, что они означают, исчезли. Слабый, но отчетливый запах лжи шел от них.

      Когда она наконец затихла, вид у нее был совсем жалкий. Еще минута, и здесь, посреди моего стеклянного закутка, она опустится на колени. Недоставало лишь сложенных в мольбе рук и глаз, поднятых к небу. Сцена выглядела бы впечатляющей.

      «Закрою на ключ, – неожиданно произнес кто-то внутри меня, – брошу ее на пол и вы… Чтобы лежала здесь у меня под ногами и не могла двигаться!» Наверное, желание унизить, отомстить, наказать так отчетливо проступило у меня на лице, что она быстро повернулась и вышла.

      «Она врет! Врет и себе, и мне! Вррет вссиоо!..» Заточенный ненавистью конец моего беззвучного крика просвистел в воздухе и глухо воткнулся в закрывшуюся за ней дверь.

      И с этого дня начались восемнадцать лет Великого Молчания. Теперь я говорил с ней лишь для того, чтобы как можно меньше сказать. Важное не имело к ней отношения и не выходило дальше исчирканных ночью листочков… Она перестала быть моей жизнью. Превратилась в малую часть ее… Я больше не хотел, чтобы у нас было общее… Нелепо думать, что один человек может принадлежать другому… Не умею забывать и не умею прощать… какая-то детская непримиримость…

      Простая логика оскорбленного мужчины не смогла долго сопротивляться темным инстинктам тела. Во всяком случае, импотенции на базе психического расстройства не случилось. Прошло несколько недель, и она превратилась в «одну из других». Дурное дело нехитрое. Мой дом, моя певчая жена, мое будущее, все эти потрепанные притяжательные уже ни к чему не притягивали.

      Я снимал квартиру на соседней улице, никаких ограничений на мою свободу не накладывалось. Пытался направить свое одиночество по ложному пути, заводил короткие связи с женщинами. Происходившее с телом души не касалось…

      …И я начал взахлеб писать стихи. Высокопарное слово «поэзия» никакого отношения к ним не имело. Они сочились как кровь сквозь бинты от раны, которую я вновь и вновь расцарапывал. Процесс был очень болезненным.

      Одинночество. Один-ночью-стих. Одинн. Очество.

      Это было что-то совершенно новое. Начал видеть, чувствовать и не бывавшее вовсе со мною. Хотя привычка разговаривать с самим собой у меня с детства…

      Много раз я пытался поставить точку в наших с ней отношениях, но всегда возникала какая-то новая цепляющая закорючка, превращавшая уже поставленную было точку в еще одну запятую.

      Какой