Сергей Дягилев. «Русские сезоны» навсегда. Шенг Схейен

держаться и говорить. Ничто в его фигуре, ни в его одежде, ни в голосе, ни в манерах, ни в разговорах – не шокировало ни в малейшей детали. Вся его трогательная фигура была воплощением оригинальной правды и натуральности. Говорил он басом и не тихо. Во время разговора смотрел прямо в глаза тому, с кем говорил […] Впоследствии мне было очень досадно, что мы не приготовились к беседе с ним, потому что в таком случае она могла выйти далеко интереснее. И ты не сердись, мама, что мы не воспользовались свиданием с ним, чтобы возбудить какие-то общие интересные разговоры. Мы страшно растерялись, прежде всего.

      Поздоровавшись с нами, он обратился к нам с вопросом: “Чем могу служить?” Я, путаясь, отвечал приготовленную фразу: “Вот, Лев Николаевич, мы, петербургские студенты, хотели послать вам наши посильные пожертвования, но, узнав, что вы в Москве, решили передать их вам лично”.

      Толстой. Очень приятно; как же это вы сюда попали?

      (Тут Дима решился позволить себе маленькую ложь; как-то ужасно неловко было сознаться, что мы в такое время приехали в Москву просто повеселиться. Поэтому он отвечал):

      Дима. Мы здесь по делу.

      Толстой. Ах, от университета…

      Дима. Нет, меня отец послал.

      Т. А-а, а вы здесь надолго?

      Д. Нет, мы думаем уехать завтра или послезавтра.

      Т. Ну а каких вы факультетов, курсов?

      Я. Мы вместе на втором курсе юридического факультета.

      Т. Ну, значит, ничего не делаете?

      (При этих словах мы улыбнулись, и я ответил):

      Я. Да, в сущности, это правда.

      Т. Да это и отлично».

      Разговор затем продолжался на разные темы. Толстой много говорил о необходимости устройства новых столовых для голодающих. Также он рассуждал о приношении даров, по аналогии с христианской притчей о Закхее из Евангелия от Луки. Наконец Дягилев подводит итог их беседы:

      «Толстой. Ну-с, извините, очень бы хотелось еще с вами поговорить, да у меня сидят гости.

      (В то время, когда он подал нам руку, Дима не выдержал и сказал):

      Д. Лев Николаевич, позвольте вас поцеловать.

      Лев Николаевич обнял сначала его, потом меня и расцеловал, а затем открыл нам дверь в коридор. Мы поторопились пройти и, уходя, слышали за собой его мирные удалявшиеся шаги.

      Первыми словами, когда мы вышли на улицу, были вырвавшиеся у нас обоих восклицания: “Да он святой, он положительно святой!” Мы были так растроганы, что едва не плакали. Что-то невообразимо искреннее, трогательное и святое было во всей фигуре этого великого человека.

      Смешно, что мы еще долгое время чувствовали запах его бороды, который мы ощутили, обнимая его. Конечно же, первое время мы ни об чем другом не могли говорить».

      Чтобы сохранить что-то на память об этой встрече, Дягилев решил обратиться к дочери Толстого Татьяне Львовне и попросить ее, чтобы она подписала у Льва Николаевича фотографию писателя, вложенную в конверт.

      «Письмо Татьяне Львовне я отослал утром