В огонь. Валерий Терехин

сполоснутая, как ещё потом Милену поклеил… Всегда тебе везло!»

      За окном по Дмитровскому шоссе медленно ползла гудевшая и чадящая металлическая саранча, облепившая с утра разогретые асфальтовые полосы. Он уминал сытные котлеты вприкуску с зачерствевшим хлебом и торопливо заглатывал воспоминания, прихлёбывая из чашки аристократический «Ристон» с кленовым сиропом.

      «Из настоящего мяса, сама на рынке выбирала и прокрутила. Вкусные… А вот куратору нашему, Мутнову, жена-хохлушка сэндвичи шлепает в микроволновке, сам мне наболтал. И свою квартиру отписал полтавской родне и промаялся всю зиму в недостроенном коттедже…

      Зато для него все мы – бойцы незримого фронта в битве бюрократических “крыш”, то бишь “взаимонейтральных систем круговых порук”. А хохлы его загрызли. Вот тебе и практикум аппаратной войны… Чует сердце, денег от него не дождусь. Прошвырнусь опять в Вопню, в наше патриотическое Лонжюмо, а назад – безбилетником в тамбуре до платформы Окружная… Не нравится? Тогда иди драться на улицы…»

      Снова затерзали ум обидные реплики молодых нагляков из ОРЧа. И завертелись на вечно заплетавшемся языке недосказанные ответы. Но потому и удержался на плаву в тучные «нулевые», что всегда молчал.

      Смял во рту бранное слово, вспомнив прежнюю начальницу, дуболомную Сашу Моргунову из подмосковной Лабашихи. Вот, в усыпанной пылью двухэтажке по улице Зарина, она, обтянутая до треска взмокшей от пота форменной блузкой, подступает к цветочному горшку с алоэ, украдкой вытаскивает из сумочки шприц, закачивает в него из блюдца разжиженный амфетамин и прошивает насквозь иглой шипастые стреловидные листья.

      «А куда его девать-то, порошок? Пока сдадут по нужной форме, а сверху отчётность обделают и нам новый пакет документов спустят… Но стерва еще та, всегда нос поверху держала. Забрюхатила и свалила в декрет аккурат за сутки до указа о расформировании. А меня как бесперспективного в агентурной работе уволила. Зато ее отправили на повышение в оперативно-зональный отдел, ОЗОН, то бишь…»

      Он доел, вымыл посуду и робко заглянул в комнату: Милена не терпела его ранних замкомвзводовских – в 5.45 – просыпаний.

      «Тоже фрукт, падалица перезрелая. Как впихнулись друг в друга, попёрлась в женскую консультацию проверяться, можно ей или нельзя. Теперь сама будит, просится, отталкивает, дрожит, а потом жмётся, ойкает: “Ах!.. ах!.. мой!.. мой!..”, и норовит закольцевать нутром. Защемит в пароксизме, потом весь день плоть ноет. Да ещё утробный стон на зависть разведённой соседке, слушающей через стенку: “У меня есть, а у тебя – нет!..” Этот стон у них love you зовётся…»

      Супруга пробудилась, заёрзала на скрипучей кровати, вперила в него изумрудины глаз, заупрекала:

      – Опять разбудил… А са-амм спешишь… Как ннадоело всё!.. Смахнув простыни, взметнула вверх сведённые вместе длинные ноги и ловко упёрлась ими в висевший на стене ковер. В тюлевом полумраке, в сгустке теней обрисовался телесно-мраморный конус и посередине него едва