Двадцать дней без войны. Константин Симонов

перекрестив красным карандашом полторы страницы, сказал:

      – Поставим завтра четырехколонником.

      Потом воткнул своим красным карандашом вопрос перед названием «Вторая зима».

      – Считаешь, что хорошо назвал?

      – Считаю, что хорошо.

      – Не соответствует содержанию, – недовольно сказал редактор. – Обобщения-то у тебя не получилось!

      – Не получилось, – согласился Лопатин.

      – Какая же это «Вторая зима»? – Редактор перечеркнул название «Вторая зима» и поставил вместо него «В одном из полков». – Вот теперь – соответствует. Ожидал от тебя большего. Но в общем, вышел из положения.

      Слова «вышел из положения» значили, что редактор и сам понимает трудности, которые стояли перед Лопатиным, но не хочет говорить с ним на эту тему, недоволен чем-то еще, кроме корреспонденции. Чем именно недоволен, выяснилось ровно через минуту, после того как он подписал и отправил материал в типографию.

      – Как это понять? – спросил он, порывшись на столе и сунув Лопатину под нос какую-то бумажку. – Сам не мог попросить? Решил на меня нажать? Так имей в виду: эта бумажка для меня пустой звук!

      – А я ничего не собираюсь просить, – сказал Лопатин. – И им объяснил, чтоб не писали, – откажешь.

      – А ты за меня не решай, откажу или не откажу. Если для дела надо – не откажу. Только зачем в обход?

      Он был не на шутку обижен, и Лопатину пришлось объяснить, как было дело с этой бумагой из Комитета кинематографии. После возвращения из Сталинграда ему прислали сценарий киноновеллы, написанный по одному из его сталинградских очерков. В сценарии было много галиматьи. Тот, кто его сделал, не нюхал фронта, и Лопатин не подписался под этим сочинением.

      Тогда председатель комитета предложил, что попросит редактора об отпуске: пусть Лопатин съездит на несколько дней в Ташкент и там, на месте, с режиссером исправит в сценарии все, что нужно.

      Лопатин отказался, сказал, что он завтра уезжает на фронт, а когда вернется, все, что сможет, поправит в Москве.

      – А они все-таки написали. У них горит с этим боевым киносборником. Так что ты зря раскипятился.

      – Ты знаешь, как я к тебе отношусь? Только поэтому, – сказал редактор.

      В его устах это было извинением – в той предельной форме, на которую он был способен.

      – А раз хорошо относишься, не будь подозрительным.

      – А ты меня не учи.

      – А я старше тебя, вот и учу.

      В глазах редактора на секунду мелькнуло что-то, вдруг заставившее Лопатина вспомнить, как в начале их знакомства на Халхин-Голе после какого-то препирательства редактор поставил его по стойке «смирно». Потом, когда они подружились, он отрицал это и говорил, что не помнит такого случая, но такой случай все-таки был. И, вспомнив этот, все-таки бывший с ним, случай, интендант второго ранга Лопатин улыбнулся, глядя на стоявшего перед ним дивизионного комиссара.

      – Чего скалишься?

      – Радуюсь, что набрался храбрости – нагрубил старшему по званию.

      – Скоро новые звания