Гражина. Серия: Закованные в броню. Элена Томсетт

я умерла, – сказала Эвелина, глядя в лицо Острожского, – я уверена, что Андрей потребовал бы объяснений. Причем, в весьма категоричной форме. Разве вы не сделали этого?

      – Эвелина, я почти уверен, что дедушка рассказал вам историю о том, что мать отравила Лусия, – все так же, не открывая глаз, сказал Острожский. – Но я не верю в это.

      – Так отчего же она умерла? Какое объяснение получили вы?

      – Она умерла от укуса змеи, – наконец, неохотно ответил Острожский.

      – Змеи?! – от удивления Эвелина даже приподнялась на постели. – Вот уж никогда не видела в Остроленке змей! Даже в саду и возле озера. Откуда она взялась, эта змея? И что это была за змея такая?

      – Насколько я помню, болотная гадюка. Она заползла матери в постель и укусила ее. Этого довольно, Эвелина? Я удовлетворил твое любопытство? Может быть, мы будем спать?

      – Я не хочу спать. Какая ужасная история!

      Опершись локтем о постель рядом с подушкой, на которой лежал Острожский, Эвелина в задумчивости уткнулась подбородком в тыльную часть сложенной ладони.

      – Неудивительно, что вы не хотели говорить о ней. Вы любили мать, Луи?

      Перед мысленным взором Острожского промелькнула давняя полузабытая картина, которую он все эти годы пытался вытравить из своей памяти: молодое, красивое, смеющееся лицо его матери, обрамленное развевающимися на ветру длинными русыми волосами; ямочки на ее щеках, ее темные лукавые глаза и ее раскрытые навстречу ему руки, когда он, шестилетним ребенком, несется ей навстречу и длинные жесткие стебли луговой травы больно хлестают его босые ноги…

      Он тряхнул головой, чтобы избавиться от этой картины и, окончательно проснувшись, посмотрел на Эвелину.

      – Странный вопрос, дорогая. Разве ты не любила свою мать?

      – Я совсем другое дело, Луи.

      Тяжелые пряди белокурых волос соскользнули с плеч Эвелины и накрыли ее лицо плотной завесой в то время, как она продолжала говорить:

      – Я не помню своей матери, я была совсем малышкой, когда она умерла. Для меня она только портрет со стены в комнате моего отца. Тот портрет, – лукаво добавила она, отведя с глаз прядь волос, чтобы взглянуть на Острожского, – который заставил вас вернуться из Италии в Литву.

      – Это был вовсе не портрет, – усмехнувшись, сказал Острожский. – Это был наш друг Дитгейм. После того, как он огорошил меня известием о том, что у меня есть жена и сын, мне не оставалось ничего другого.

      Эвелине вдруг показалось, что портьеры, прикрывавшие двери, чуть заметно колыхнулись.

      Закинув руки за голову, Острожский снова прикрыл глаза. Его лицо стало спокойно и бесстрастно, словно каменная маска, когда он, немного помедлив, нарочито спокойно произнес:

      – Дорогая, почему бы тебе сразу не спросить меня о том, что именно тебя интересует в дедушкиной версии о смерти моей матери?

      – Правда?

      Эвелина села в постели и перекинула мешающую ей тяжелую гриву своих