Трали-вали. Владислав Вишневский

и нашёл выход, заявил. – Так что – всё хорошо. Пошли, орлы?

      Мальчики, переглянувшись, пожали плечами, ладно, пошли, почему бы и нет. Только Кобзев правильно понял заминку друга, он тоже боялся реакции Аллочки на такой именно радостный сюрприз.

      Вопрос Штопор задал не случайно. Его в людях давно интересовало: почему одни люди добрые, а другие злые? И каких всё же больше? Почему на его пути злые и подлые встречаются чаще? Почему так? Если добрый – это же наш человек, это хорошо. А если нет – он же чужой! Это же видно! Почему тогда с плохими не борются? Почему они живут? Вот Рыжий, Никита, это хороший человек, это видно… Потому Штопор и дружит с Никитой, чтобы Никите легче было. И дядьки-военные тоже, кажется хорошие, а эта – жена рыжего, она кто? Какая? Это важно. Устал потому что Штопор от плохих людей. Устал защищаться, вернее, совсем не успевал…

* * *

      – Убью, гаденыш!.. – Истерично взвизгивала молодая еще, неопрятно одетая женщина, суматошно дергаясь по маленькой восьмиметровой кухне. – Сколько ты еще мои нервы будешь трепать, сволочь, а? – спрашивала она. – Сколько, я тебя спрашиваю? – звонкая оплеуха, припечатав ухо мальчишки, наполовину выключает из его сознания визгливый голос матери.

      Худой, лет шести, сын этой женщины, Генка, маленький, глазастый, лобастый, стоит перед ней, вдали от спасительных дверей кухни, у окна, виновато опустив голову, дергается, морщится от страха перед мелькающими в гневе руками матери. Особенно внимательно следит за руками. Подзатыльники, и брань сыплются на него привычно щедро и почти все, как не крутись, достигают своей цели. К словам матери мальчишка и не прислушивается, за руками её старается следить. Крик и слова – это ерунда, это так себе. Как мама говорит: слону дробина. Опасны ее руки. Особенно сейчас. Вот если б всё происходило в комнате, там было бы лучше – места больше. А на кухне хуже: много разных болючих предметов вокруг, которые запросто могут подвернуться ей под руки.

      – Зачем ты это сделал, а? Зачем? – Кричала мать. – Ты знаешь сколько это стоит, а?.. Где я такие деньги возьму? Ты подумал? – женщина опускается на табурет, безвольно свесив руки, качает головой. – Господи, сил моих больше нет терпеть все это…

      Сейчас она совсем некрасивая. Волосы растрепались, свисают спутанными прядями. Старый, сколько помнит себя мальчишка, халат на ней небрежно прикрывает её рыхлое белесое тело и повисшие груди без тугого бюстгальтера. Короткие полы халата едва прикрывают некрасиво раздвинутые ноги в старых бабушкиных тапочках. Лицо и руки, которые когда-то, раньше, в детстве, мальчишка с восторгом любил, сегодня, сейчас, опять злые, обжигающие.

      – Что молчишь, как придурок? У-у, вылитый папочка, сволочь такая! – опять замахиваясь, вскипает мама. – Чтоб вы сдохли все… – кричит она, затем громко взывает куда-то вверх, в потолок. – Господи, как мне всё это надоело. Навязались на мою бедную голову. А-а-а! – всхлипывая, раскачиваясь на табурете, стонет мама.

      Кто – все, мальчик не понимает. Кроме него и матери в квартире больше никого и нет. Правда в его жизни были ещё и бабушка