Аппендикс. Александра Петрова

было сразу же подхвачено и стало эзотерически модным. Но это тоже был хоть и революционный и как бы в отместку, но эксгибиционизм, и потому я пока не решалась к нему примкнуть.

      Несмотря на возмущение античных арт-критиков, изображения всевозможных монстров были весьма любимы еще в Древнем Риме. Ими расписывали дома аристократов и императоров, а потом, как всегда, моду подхватил и кто попроще. В пятнадцатом веке их выудили из забытья, и снова химерические непристойные фигурки, которые запестрели на стенах даже папских апартаментов и церквей, стали бесить защитников рациональности. Возможно, декоративно-фантастический мир еще сильней подчеркивал силу гармонии общественных идеалов, но для кого-то открытое существование подобной эксцентричности означало свободу от догм и фигу в кармане. Обилие монстров по контрасту наращивало силу гармонии и в то же время подчеркивало монструозность регулярности и красоты омертвевшей.

      К сожалению, на фоне гротесков я оказывалась совершенно банальным существом и, скорее, даже походила некоторыми местами, хотя, правда, без специальных усилий, на глянцевый прототип нашей эпохи. Так я была создана по какому-то умыслу, но в назидание мне были даны не внешние, а внутренние отклонения и бесконечные испытания. Видимо, во мне соединился дух всех вольно и невольно абортированных шлемазлов, и они осаждали меня в виде анекдотической судьбы и кармы.

      Лавиния была еще большим преувеличением. Она не просто улучшила, а заново создала свое тело. Вознося, словно хоругви, секс-штампы нашей эпохи, она доводила их до абсурда и все больше превращалась в квинтэссенцию женщины. В природе таких не существовало. Все, что совершала Лавиния, рассказывалось о них в книгах, кино, операх и в анекдотах. Может быть, слитые воедино сотни фемин и могли бы составить ее одну. Но в них, даже в самых невзрачных, была пусть даже неосознанная уверенность в том, что они – женщины. Как раз ее-то и недоставало моей новой знакомой. Как я узнала позже, вина в этом, по ее мнению, падала на кусочек кожи, под которой скрывалось сплетение трубочек, в нужный и ненужный момент наполняющихся кровью и безобразно выдающих в Лавинии иное.

      Когда я была уже у выхода, в результате без линз и без необходимого мне хотя бы казенного тепла, по ту сторону грохнул деревом то ли отодвинутый стол, то ли шкаф. Выйдя из узкой кишки оптики, чтоб отвлечь их внимание от начинающейся ссоры или даже, как мне представлялось, потасовки, я нажала на звонок и быстро пошла вверх по улице.

      Народ, вырвавшийся из офисов, толпился в барах. От него исходило гудение, позвякивание кофейных чашечек, стаканов, ложечек и вся та радость жизни, которая могла безотчетно править в течение часового перерыва, положенного на обед.

      Как будто невидимая, я проходила мимо этого праздника со своим, карманным. Вне отведенных часов еды, подъема и сна, постоянной работы, дома, привычек. Так и должно быть, – объясняла я себе, – потому что я есть идущий. Идущий сквозь. Мимо. Через. Наперерез.