Аппендикс. Александра Петрова

которому уже в следующее мгновение я шла, подскакивая. Вел он в общественную уборную, где я была со смехом обрызгана, растормошена, отмыта от дремы, чтобы потом за завтраком воспитанно поедать позолоченную большим куском сливочного масла манную кашу и с медленно нарождающимся восторгом вплавляться в новую жизнь.

      Началась она с того, что мы вышли из общежития моряков и оказались перед бездной воды, которая вчера сверху мне явилась лазурным псом, гоняющимся за кончиком собственного хвоста.

      Теперь, на мой синий взгляд, море было синим, хотя все называли его черным. Я уже заметила, что названия почти никогда не соответствовали сути. Слова были одеждой событий или явлений. За семью замками, за тридевять земель была запрятана истина. Сточить множество железных посохов и победить нескольких драконов, чтоб однажды увидеть мир обнаженным, – ради этого стоило принимать правила других: доедать все, что дают, подолгу не видеть мать и не жаловаться.

      Море было намного больше, чем вокзал. Может быть, даже оно было бесконечным. Один из белых кораблей-башен двинулся и загудел хриплым, срывающимся басом. Я закрыла уши ладонями, и неожиданно брызнувшие слезы обожгли. Надя смеялась, и прядь ее волос выбилась из-под шляпы. Выпутавшись из ярких бесформенных пятен света, зрение обрело четкость, ударилось о качающиеся лодки. В одной из них, как будто бы на расстоянии вытянутой руки, стояли два мальчика и загорелый старик в ослепительно-белой майке. Он держал в руке сеть, которая тяжело падала на деревянное дно.

      Все было медленно и бессвязно, как когда начинаешь проваливаться в сон. Народ фланировал по набережной, встречался, раскланивался, расходился. Девушки, обнявшись по двое или по трое, смеялись. Они хихикали и чуть оглядывались, когда моряки, проходившие группками, что-то им говорили, а я гордилась, что нас с Надей поселили в морском общежитии.

      По стенам невысоких домов росла борода вьющейся зелени.

      «Плющ», – промолвила Надя. Даже змеиные слова она умела выпевать, как птичка.

      Вслед за ней я подняла взгляд и наткнулась на женщин в цветастых халатах и мужчин в майках и полосатых пижамах, повисших прямо над нами на открытых балконах. Они смотрели на прохожих и громко переговаривались.

      Вокруг моря толпились горы, и они тоже были синие. Запахи и насыщенность света были непереносимы.

      Плотные фиолетовые аллеи оказались сиренью. Еще какие-то лиловые цветы свисали с кустов. «Глициния», – назвала их Надя и привстала на цыпочки, чтобы понюхать. На земле валялась упавшая гроздь, и, подняв ее, я подумала, что вот так должен был выглядеть дворец Дюймовочки.

      Белые шапки были у миндаля, а розовые – у персика.

      Когда, возвращаясь, мы шли по тусклому коридору общежития, я чувствовала себя переполненной цвето-светом, и пока Надя готовила обед, я нарисовала синим карандашом море, а красным – поезд.

      Там, где он входил в море, оно становилось фиолетовым.

      Гротески

      Пустота кругом окрепила