Мартовские иды. Эрнест Хорнунг

брови с таким выражением, будто я вытащил его из постели.

      – Вы что-нибудь забыли? – спросил он, открыв мне двери.

      – Нет, – ответил я, бесцеремонно протискиваясь в переднюю.

      Я сразу направился в его комнату с нахальством, поразившим меня самого.

      – Но ведь вы явились не за реваншем. Для реванша,

      боюсь, нам понадобятся партнеры. Я и сам пожалел, что ос-тальные…

      Мы стояли у камина лицом к лицу, и я его прервал.

      – Раффлс, – сказал я, – можете сколько угодно удивляться моему возвращению, да еще в такой поздний час. Я вас почти не знаю и до нынешнего вечера у вас не бывал. Но в школе я был вашим фагом, и вы говорили, что помните меня. Конечно, это меня не оправдывает, но вы можете уделить мне пару минут?

      Я так волновался, что сперва с трудом находил слова; однако по мере того, как я говорил, выражение его лица придавало мне надежды. Я не ошибся.

      – Разумеется, старина, и не пару, а сколько угодно. Закурите сигарету и усаживайтесь, – ответил он, протянув мне свой серебряный портсигар.

      – Нет, – сказал я, совладав наконец с голосом, и помотал головой, – нет, я не буду курить и не буду садиться, спасибо. Да вы и не станете предлагать мне ни то, ни другое, когда я вам все расскажу.

      – Вот как? – заметил он, прикурив сигарету и одарив меня своим ясным голубым взглядом. – Интересно, почему?

      – Потому что, скорее всего, вы укажете мне на дверь, – вскричал я с горечью, – и будете правы! Но не стоит говорить недомолвками. Вы знаете, что я только что просадил больше двух сотен?

      Он кивнул.

      – Денег при себе у меня не было.

      – Помню.

      – Но чековая книжка была, и я каждому из вас выписал по чеку за этим самым столом.

      – Ну, и?

      – Все эти чеки, Раффлс, не стоят бумаги, на которой написаны. Я уже превысил свой счет в банке.

      – Разумеется, временно?

      – Нет. У меня ничего не осталось.

      – Но мне говорили, что вы так богаты. Я слышал, вам привалило наследство?

      – Так и было. Три года тому назад. Оно обернулось для меня проклятьем: я спустил все – до последнего пенса. Конечно, я был идиотом, второго такого дурня свет не видывал… Разве этого для вас не достаточно? Почему вы меня не вышвырнете?

      Однако вместо этого он принялся мерить комнату шагами, погрузившись в размышления.

      – Не могли бы родные помочь вам? – спросил он наконец.

      – Слава богу, – воскликнул я, – у меня нет родных! Я был единственным ребенком – и единственным наследником. Только одно меня утешает – родителей моих нет на свете и они ни о чем не узнают.

      Я упал в кресло и спрятал лицо в ладонях. Раффлс продолжал расхаживать по роскошному ковру, гармонирующему с прочим убранством комнаты, ступая все так же мягко и ровно.

      – Мальчиком вы, помнится, преуспевали в изящной словесности, – произнес он наконец, – не вы ли в выпускном классе были редактором школьного журнала? Во всяком случае, я хорошо помню, что вы делали за меня задания по стихосложению. В наши дни определенного рода литература пользуется большим спросом; каждый дурак способен на ней заработать.

      Я покачал головой:

      – Не каждый дурак способен покрыть мои долги.

      – Но ведь у вас есть где-то квартира? – продолжал он.

      – Да, на Маунт-стрит.

      – Почему бы не продать обстановку?

      Я рассмеялся горьким смехом:

      – Уже несколько месяцев, как по всему городу висят объявления о распродаже с молотка.

      Тут Раффлс остановился, удивленно поднял брови и уставился на меня пронзительным взглядом, который мне было теперь легче переносить – ведь он узнал самое худшее; затем, пожав плечами, он возобновил хождение, и несколько минут мы оба молчали. Но на его невозмутимом красивом лице я читал свою судьбу и смертный приговор; с каждым вздохом я клял собственную глупость и трусость, погнавшие меня к нему за помощью. В школе, когда он был капитаном нашей крикетной команды, а я – его фагом, он хорошо ко мне относился, вот почему я сейчас посмел рассчитывать на его доброту; я был разорен, а он – достаточно состоятелен, чтобы позволить себе играть в крикет летом и ничего не делать весь остальной год; вот почему я набрался глупости искать у него сострадания, участия и помощи! Да, при всей моей внешней робости и покорности в глубине сердца я на него полагался – и получил по заслугам. В этом изгибе ноздрей, в этой жесткой челюсти, в этом холодном голубом взгляде, который избегал на мне останавливаться, сострадания было так же мало, как и участия. Я схватил шляпу и, шатаясь, поднялся из кресла. Я бы ушел без единого слова, когда б Раффлс не заступил мне дороги к дверям.

      – Куда вы идете? – спросил он.

      – Вас это не касается, – ответил я. – Я не стану более вам докучать.

      – Как же в таком случае прикажете вам помочь?

      – Я не просил вашей помощи.

      – Зачем