Беллона. Елена Крюкова

порвали. Зазвенела посуда. Медленно встала Галина. Бледнее скатерти. Иван взял за подбородок Галькино лицо. К себе повернул. Глаза в глаза. Губы к губам.

      – Ягодка, – прошептал.

      Галина обняла, ощупала, исцеловала глазами Ванькино лицо. Красивый. Молоденький муж ее. Совсем мальчик.

      И она, хоть ровня ему, почуяла себя вдруг – старой, жизнь прожившей. И вроде уж умирать надо.

      «Какая маленькая жизнь», – прочитал Иван в Галининых глазах.

      Губы сблизились. Целовались долго, а вокруг кричали. Вилками, рюмками звенели. Зычный голос над их головами считал:

      – Десять! Одиннадцать! Двенадцать…

      «Люблю тебя, милый ты мой», – говорили Ивану Галькины губы.

      «И я тебя. Больше жизни», – отвечали Галине губы Ивана.

      – Двадцать! Ох, сладко!

      Оторвались друг от друга.

      – Двадцать лет жить будете! Сосчитали уж вам!

      – Да не слыхали оне… оглохли…

      – Дольше надо было чмокаться! Двадцать – мало будет! Надо – полтинник!

      В спальне девчонки, подружки Галины, пуховую перину взбили, кровать хмелем забросали. Шторы задернули. В залу выбежали. Губы к Галининому уху прислоняли: ты, когда ноги раздвигать будешь, зубы сожми и так молись: «Богородица Дева, дай мне претерпеть бабью боль! Сперва больно, потом сладко!»

      Вина почти не пили, водки не касались, и так все плыло, уплывало.

      Живоглот устал мучить хромку. Гости глотки в песнях надорвали. Пироги Тимофеевнины сожрали. Всему бывает конец, и свадьбе тоже. Милы гости, черт вам рад! А ну выметайсь из избы! Ночь на дворе!

      Летняя ночь. Ночь. Крупные звезды. Простыни хмелем пахнут, а еще – духами «Красная Москва», девчонки побрызгали.

      Раздеваться надо. Ночной свет льется в окно. Свет травы, свет от светлой коры осин и берез. Окно в сад открыто, и листья слив лезут прямо в избу. Слив, вишен изобильно завязалось. Варенье Галина одна варить будет. И огурцы – одна солить.

      Одна.

      Все с себя отчаянно сорвала. Стояла перед Ваней голая. Тело светилось.

      – Ничего не боюсь! Ваня! Только…

      Он крепко обнял ее. На руки взял – легкая она, подсолнуха лепесток.

      – Меня не убьют, – пробормотал, ложась на нее, и она забилась под ним, закинув голову, раскинув белые ноги, и так сильно обняла за шею, что чуть не задушила.

      Когда плоть соединилась, Галина распахнула глаза широко и изумленно выдохнула:

      – Не больно…

      А Иван, выжатый долгожданной судорогой, плакал малым ребенком, уткнувшись в подушку, щекой к Галининой щеке.

      И, как ребенка, гладила Галина его по потной голове, утешала, шептала невнятное, единственное.

      А утром вынесли гостям, что, запьянев, спать в избе у Макаровых свалились, простыню, кровью окрашенную. Крестилась Анна Тимофеевна, молитву читала. Блестела, в зеркале отражаясь, Живоглотова хромка с перламутровыми старыми, царскими пуговицами.

      Надевал Иван перед трюмо чистую рубаху. Натягивал