Из книги «Современники» (сборник). Максимилиан Александрович Волошин

(Ложем пытки). Но, не подымаясь вверх, он бесконечно углубит эти явления жизни и свяжет их с биением мировой жизни.

      Для него женщина становится «книгой между книг», в которой избыток дум и слов, в которой безумен каждый стих.

      Ты женщина, ты – ведьмовской напиток!

      Он жжет огнем, едва в уста проник;

      Но пьющий пламя подавляет крик

      И славословит бешено средь пыток.

      Ты женщина! и этим ты права.

      От века убрана короной звездной,

      Ты – в наших безднах образ божества!

      Еще спустя несколько лет, продолжая свое физиологическое углубление, в своем гимне, посвященном беременной женщине, он прославит ее как звено, связующее человека с природой («Ты, женщина, путем деторожденья удерживаешь нас у грани темноты»), и как магический сосуд, в котором происходит чудо претворения изжитого в вечно новое («И снова будут свежи розы – И первой первая любовь, – Любви изведанные грезы – Неведомыми станут вновь»).

      Ложе пытки превращается для него в богоборство («Я с Богом воевал в ночи!»), и ночь любви превращается в библейски-строгую картину:

      Мне кто-то предлагает бой

      В ночном безлюдьи, под шатром.

      И я лицом к лицу с судьбой,

      И я вдвоем с тобой, с собой

      До утра упоен борьбой

      И – как Израиль – хром!

      И наконец, народные сцены и пьяные песни, доносившиеся до него с Цветного бульвара, он оправил в строгие ритмы народной поэзии, и от них родились и «Песня о последнем рязанском князе», «Сказание о разбойнике», и фабричные песни в «Urbi et Orbi» как истинная художественная стилизация этих впечатлений.

      («Люблю я березки – В Троицын день, – И песен отголоски – Из ближних деревень. – Люблю я шум без толку, – Когда блестит мороз, – В огнях и искрах елку – Час совершенных грез. – И дню Вознесения – Стихи мои. – Дышит нега весенняя, – Но стихли ручьи».)

      На следующей грани, грани 1896–1898 года, Брюсов отходит от внешних впечатлений жизни для важной внутренней работы, которая сказывается в самом имени книги, посвященной «Одиночеству тех дней» – «Это – я» («Me eum esse»).

      В эту эпоху он познает и «годы молчания», и «негу холодной мечты», и «великое счастье – познав, утаить», и «ненужную любовь» («А в сердце дрожат невозможные, чистые, – Бессильные грезы ненужной любви»).

      В смысле воплощений и найденных слов эти годы наиболее скудны, но «Tertia vigilia» (Третья стража: 1898–1901) приносит обильную жатву, посеянную тогда.

      В первом же стихотворении этой третьей грани он поминает их словами:

      Мои прозренья были дики,

      Мой каждый миг запечатлен:

      Крылато-радостные лики

      Глядели с довременных стен.

      И

      И было мне так сладко в детстве

      Следить мелькающую нить

      И много странных соответствий

      С мечтами в красках находить.

      С этого времени он начинает созерцать мир сквозь «стоцветные