Пушкин. Кюхля. Юрий Тынянов

то пропаду я с вами, старая дура, – Лев Сергеич не проснулся бы, да и с вами, батюшка, горе.

      Девки застыдились и не хотели гадать при барчонке и учителе.

      – Александр Сергеич еще дите, – сказала Арина, – при нем можно, а мусье блажной и не нашей породы. При них можно.

      И девки рассыпались по переулкам.

      Загадала Катька. Все было тихо, и вдруг издали послышался мелкий, чистый, дробный колокольчик – летели сани, летели и пропали.

      Все девки громко дышали, а Катька заплакала и засмеялась.

      – На сторону пойдешь, – сказала Арина одобрительно, – колокольчик чистый, к счастью, только далекий, не скоро еще.

      Загадала Грушка – и вскоре из переулка послышался разговор и смех, три молодца шли, смеялись вполпьяна, и один говорил: «Ух, не робей!» – увидев девушек, засмеялись, один запел было и вдруг довольно внятно, с какой-то грустью и добродушием выругался.

      Грушка стояла, расставив ноги и смотря на Арину каменным взглядом.

      – Ничего, разговор хороший, не со зла, – сказала Арина, – к большому разговору это, надо быть, к сговору. Голос хороший. А что ругался – так без сердца.

      И Грушка тихонько всхлипнула.

      Загадала Татьяна – и совсем недалеко, из соседнего дома, выбежал черный лохматый пес и залился со злостью, привизгивая, на мороз.

      Девки засмеялись, Арина на них шишкнула. Они оробели и замолчали.

      – Муж сердитый, – сказала важно Арина, – гляди, лохматый какой собачище. Здесь такого раньше и не бывало.

      Татьяна заревела вполрева, уткнувшись в рукав. Монфор погладил ее по голове.

      – Не плачь, – сказала Арина, – стерпится еще, вот и мусье тебя жалеет.

      – Горькая я, – сказала Татьянка, захлебываясь и дрожа. Потом она вдруг повеселела и влепила звонкий поцелуй Монфору. Девки засмеялись.

      – Эх, пропадай!

      И она обняла Монфора за шею. Монфор смеялся со всеми.

      Арина рассердилась и плюнула.

      – Будет вам, охальницам, – сказала она сердито и повела Александра спать. – Не годится, маменька наедет, осерчает, и нам с вами, батюшка Александр Сергеевич, отвечать.

      Он спросил няньку быстро – отчего Татьяна плакала.

      – Сердитого мужа нагадала. Вчера лучины девки жгли, ее лучина неясно горит, невесело. Вот она и плачет. А вы, батюшка, подите спать, не то мусье заругает.

      Александр долго не спал: Монфор не являлся. Наконец он появился, веселый, и тихо засмеялся в темноте. Он тихо окликнул Александра. Александр притворился, что спит, и француз стал раздеваться, тихо насвистывая какую-то песню. Потом он выпил бальзаму. Стараясь не разбудить детей, он бормотал свою нескладную песенку:

      Oh, l’ombre d’une brosse,

      и, протяжно, счастливо зевнув, француз сразу же заснул.

      А Александр не спал.

      Мороз, босые девичьи ноги, хрустящие по снегу, звук колокольчика, собачий лай, чужое горе и счастье чудесно у него мешались в голове. В окно смотрел московский месяц, плешивый, как дядюшка Сонцев. В печке догорали и томились угли; Арина тихонько