Пушкин. Кюхля. Юрий Тынянов

гнусного урода!

      Дальше следовали стихи о «свойствах министров»:

      Хоть меня ты здесь убей,

      Всех умнее Кочубей.

      Лопухин же всех хитрей,

      Черторысской всех острей,

      Чичагов из всех грубей,

      Завадовский – скупей,

      А Румянцев всех глупей,

      Вот характер тех людей.

      Тут же был написан весьма простой ответ на изображение свойств министров:

      Хоть меня ты убей,

      Из всех твоих затей и т. д.

      Простодушие стихов, их просторечие показались ему удивительно забавны. В них упоминались имена людей, о которых иногда вскользь говорили отец и дядя Василий Львович в разговорах скучных, после которых Сергей Львович всегда был недоволен, – разговорах о службе.

      Послание к Кутайсову

      Пришло нам время разлучиться,

      О граф надменный и пустой;

      Нам должно скоро удалиться

      От мест, где жили мы с тобой,

      Где кучу денег мы накрали,

      Где мы несчастных разоряли

      И мнили только об одном,

      Чтоб брать и златом и сребром.

      Ему нравились быстрые решительные намеки в стихах, в конце каждого куплета, хотя он и не все в них понимал:

      И случай вышел бы иной,

      Когда б не спас тебя Ланской.

      Сатира на правительствующий сенат поразила его своею краткостью:

      Лежит Сенат в пыли, седым покрытый мраком.

      Восстань! – рек Александр. Он встал – да только раком.

      Больше всего пришлась ему по душе длинная песнь про Тверской бульвар:

      Жаль расстаться мне с бульваром,

      Туда нехотя идешь…

      Сначала говорилось о каких-то франтах, которых он не знал. И вдруг наткнулся он на имя Трубецких:

      Вот Анюта Трубецкая

      Сломя голову бежит;

      На все стороны кивая,

      Всех улыбками дарит.

      За ней дедушка почтенный

      По следам ее идет…

      Не было сомнения: это было написано о Трубецких-Комод – деде и тетке Николиньки. Стихи, написанные о знакомых, показались ему необыкновенными. А на другой стороне листка торопливым почерком отца была изображена элегия, в которой Александр узнал прошлогоднее стихотворение дяди Василья Львовича. Во всем этом была какая-то тайна.

      Все почти в тетрадях было безыменное (только на сафьянной было имя: Барков), иногда только мелькали внизу таинственные литеры, но они не были похожи на подписи в письмах или бумагах.

      Уже на двор из людской вышла сонная девка и, позевав, плеснула водой себе на руки, уже кряхтенье Монфора, собиравшегося выпить бальзаму, как будто раздавалось издали, а он, босой, в одной рубашке, читал «Соловья»:

      Он пел, плутишка, до рассвету.

      «Ах, как люблю я птицу эту! —

      Катюша, лежа, говорит. —

      От ней вся кровь в лице горит».

      Меж тем Аврора восходила

      И тихо-тихо выводила

      Из моря солнце за собой.

      Пора,