Пушкин. Кюхля. Юрий Тынянов

знати. Турок Кутайсов был у всех в презрении.

      Старый арап спугнул всех гостей и объявил Аннибалом и чуть ли не арапчонком его сына.

      – Милостивый государь, – сказал Сергей Львович, вздыхая, с необыкновенным достоинством, – не устали ли вы с дороги и не время ли отдохнуть? И притом отца… отцу… Смею думать, сын мой не… львенок… и не арапчонок, а Пушкин, как я. Я ваше племя люблю и уважаю, – когда оно хорошее, – добавил он строго, – но согласитесь, что сын мой… что отец, как я…

      Вдруг неожиданно легко арап поднял ребенка, побежал с ним к свече и поцеловал звонко и влажно на всю комнату.

      Одной рукой держа ребенка, он другой сунул крестик в свивальник.

      Марья Алексеевна сердито отнимала ребенка.

      – Уронишь, – сказала она, отстраняя старика рукой, – прочь от ребенка, ироды.

      Она стала качать мальчика, который наконец заплакал.

      Арап обернулся к Сергею Львовичу. Он сделал одно короткое движение – схватился рукой за пояс, за саблю. Сабли не было, старик был давно в отставке.

      – Как я… как ты! – захрипел он, и было удивительно, сколько низких, влажных хрипов есть в человеческой глотке. – Ты кто таков? Ты, сударь, – фьють!.. – свистнул он. – Свистун ты! А я – Аннибал. Вот мое племя!

      Глаза его были влажные и дымные, он был пьян.

      Сергей Львович побледнел.

      – Не кричите, mon oncle, – сказала Надежда Осиповна глухо, и лицо ее пошло пятнами, – спит ребенок. Я кричать не позволю.

      – На девку свою кричи, – тянула Марья Алексеевна далеким певучим голосом.

      Арап попятился.

      Губы у него прыгали и не находили слова.

      – Пушкиных… забываю! – закричал он, сжав кулачки. – Прах отрясаю! – Он пнул ногою стул и сорвался вниз по лестнице.

      Слышно было, как он прогремел через залу и выбежал в сени.

      Марья Алексеевна уложила ребенка в зыбку и вдруг сжалась в комочек, стала комочком, сухоньким, старым, востроносым; шмыгнула носом и прошла, тряся головой, куда-то.

      Сергей Львович, все еще бледный, выпятив грудь, ходил по комнате. Он был ослеплен, оглушен срамом. Потом тихонько открыл двери и глянул вниз. Гостей не было.

      Марья Алексеевна присела у окошка.

      – Тоже, посол явился, – сказала она негромко, – дед.

      Она трудно дышала. Голова ее качалась.

      Генерал-маиор шествовал через двор стремительно, неверными шагами.

      Колымага ждала его.

      – Дед, вишь, – сказала Марья Алексеевна, – сам еле ноги волочит. Горе мое!

      А Сергей Львович долго еще хорохорился. Он все ходил, подпрыгивая, по детской и отшвыривал ногою разметанное по полу белье. Он старался понять, как начался, откуда взялся и куда зашел этот нелепый спор.

      – Я готов всем жертвовать спокойствию, – говорил он, положа руку на сердце, – готов все стерпеть, и не в моем характере, друг мой… Но уж если меня затронут, и притом – где? – в моем же доме! Я не желаю, душа моя, более встречаться с этим… vieux raifort.[19]

      Тут он взглянул на Надежду Осиповну и обомлел.

      Она сидела на Аришкиной кровати, ногою качала колыбель,

19

Старым хреном (фр.).