Пальто с хлястиком. Короткая проза, эссе. Михаил Шишкин

на Садовой, где она покупала тетрадки и перья, того гимназического швейцара, который, прочитав “Холстомера”, завещал свой скелет в анатомический кабинет.

      Я по деталям возвращал ей прожитое, исчезнувшее.

      Она ничего никогда не делала, кроме того, что пела, – как та стрекоза из басни. Только в реальной жизни для муравьев, строивших вавилонскую кучу до небес и превращавшихся в лагерную пыль, ее пение было не менее важным для выживания, чем запасы на зиму. Она была той самой свечкой, что хоть немного освещала их мрак. Она пела рабам о любви. Она помогала им сохранять человеческое достоинство.

      Мне очень хотелось вернуть ей жизнь, хотя бы в книге – а другого способа и не существует.

      Многое в жизни Изабеллы Юрьевой было, конечно, не так, как у моей Беллы.

      Но знаю, когда мы с ней наконец встретимся, Изабелла Даниловна простит меня и скажет:

      – Не переживай! Все хорошо. Спасибо тебе!

      И вот теперь я возвращаюсь в дом отдыха на Волге, где в лесу полно земляники и все еще живы.

      Вижу те картинки:

      Кирпичная дорожка в столовую, выложенная елочкой.

      Загаженный ближний лес, везде бумажки, бутылки, промасленные газеты.

      Волга под ливнем, белая от пузырчатой пены, будто стирка.

      Мы собирали грибы в дальнем лесу и возвращаемся проселком, а глаза все не могут остановиться – рыщут по обочине.

      А вот мы с мамой ходили с утра на Волгу купаться, возвращаемся к нашему домику. Идем босиком по мокрому мху, и между пальцами проступает роса. Поднимаемся на ступеньки крыльца, уже нагревшиеся на солнце, и мама обращает мое внимание на наши быстро исчезающие следы:

      – Видишь, у меня плоскостопие!

      Наша комната в жаркий день: грибная сырость, шторы заколоты булавкой, обои заворачиваются, вспучиваются, мама закрывает скрипучую дверцу шкафчика, сунув в щель кусочек картона, чтобы не раскрывалась.

      А теперь вижу пивную в ближайшем городке, в которую дядя Витя заскочил на минутку, и вот мы с мамой стоим на жаре уже полчаса, а он все не выходит.

      Я все ждал, когда дядя Витя спросит меня о папе, но он до самого последнего дня так и не спросил.

      В последнюю ночь перед отъездом я проснулся от мысли, что мама когда-нибудь умрет. Лежал в темноте, слушал, как она сопит во сне и, всхрапнув, просыпается, потом долго ворочается и снова принимается сопеть. Помню это острое чувство жалости, которое не давало мне уснуть. Получалось как-то странно – она лежала на соседней кровати совершенно живая и в то же время она уже будто умерла. Еще очень хотелось в уборную. Туалетов в домиках не было. Днем приходилось бегать в малоприятное заведение, смердящее хлоркой, но ночью я просто устраивался где-нибудь недалеко от крыльца.

      Я тихо встал и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.

      Сырость, туман, ночной холод. Вот-вот будет светать.

      Я остановился у ближайшего куста. От струи шел пар.

      И вдруг со мной что-то произошло. Будто я попал из ненастоящего в настоящее. Будто все чувства,