Зима в Голливуде. Современный американский роман. Стэнли Лэйн

больше не поражала ее звездность – я был просто ошеломлен ею самой, и мог ощущать ее присутствие в себе, ощущать ток ее жизни, и во многом я понимал ее. Сейчас, сидя и глядя на нее, я осознавал, что она смотрит на меня, и задавался вопросом, что заставило ее подружиться со мной. Конечно, ее ответственность была уже далеко позади, и я даже не думал, что она чувствовала вину за то, что случилось на улице вчера. Но каким-то образом я ощущал, что сейчас ей нравилось, что ее дружба со мной, дружба 24-летней женщины с 16-летним юнцом, была чем-то на грани закона, чем-то таким, чего она не испытывала раньше. Она сама сказала, что я казался старше, чем некоторые из ее мужьев, среди которых было только двое, о ком я что-то слышал; и ни один из ее браков не длился больше года. А поскольку я вырос на ферме, то, возможно, был сильнее и крепче, более развит физически, чем ребята моего возраста, и, если бы не моя наивность, то легко мог сойти и за 18-летнего, и даже за 20-летнего парня. Но я не был уверен в том, что это была истинная причина.

      Правдой, которую я боялся признать, было то, что причиной ее привязанности ко мне, а под привязанностью я понимал чисто дружеские отношения, заключалась в том, что она просто жалела меня, жалела так, как жалеют бродячую собаку. Но я не искал ее сочувствия. Я жил достаточно самостоятельно. Конечно, моя комната в пансионе мисс Кастелло была скромной, но все-таки это была моя комната. Я питался два раза в день, и каждое утро у меня была чистая рубашка. Никто мне этого не дарил. Я начинал сам и, начиная, не знал, как дела обернутся для меня – с помощью или без помощи Мэл. Мне нечего было стыдиться за все то, что я делал до того, как она помогла мне попасть в штат студии, и я знал, что мне нечего будет стыдиться, если мне захочется уйти из нее. Но если бы я знал, что причиной ее привязанности служит жалость, это бы до глубины души потрясло меня, и не потому, что я перестал бы верить в себя, а потому, что стал бы по-другому относиться к ней. Я не бегал за автографами; я просто хотел быть ее другом.

      – Проснись, Джорджи. Я тебе вопрос задала, – сказала она, слегка пнув меня под столом в голень заостренным носком туфли.

      – Извини, задумался. Так ты спрашивала…?

      Она улыбнулась, потому что знала, что я не слышал ни одного ее слова, а я начал подозревать, что она ничего и не говорила. Но она продолжала так, как будто что-то уже сказала:

      – Как насчет спагетти и фрикаделек или это слишком простая еда для одного из членов семейства Уэст из Канзаса?

      – Конечно, слишком простая, – запротестовал я насмешливо. – Я ожидал устриц и фуа-гра!

      – Не верю ни секунды, Джорджи, – сказала она, привлекла внимание Реми и сделала волнообразное движение пальцем, использовав, насколько я понял, свое универсальное обозначение спагетти.

      Когда на столе появилась еда, мне нравилось наблюдать, как она, оставляя следы на губах, втягивает нитки спагетти одну за другой – чем больше шампанского она пила, тем медленней