Простодурсен Лето и кое-что еще. Рyне Белсвик

обязательно всё время говорить об одном и том же? Театр греет душу… У меня голова занята совсем другим. Слышишь, как Пронырсен дрова рубит? Ему всего-навсего самому надо согреться, ну а мне Утёнка целую зиму в тепле держать, а в доме ни щепки…

      Дождь как зарядил, так и лил. Октаве приходилось то и дело отгибать вниз поля шляпы, чтобы стекла вода. Каждый раз, как Утёнок падал, поскользнувшись, они брали его на руки и нежно дули на ушибленные пёрышки. Лес был насквозь мокрый, везде лилась, капала, хлестала, струилась, сочилась вода. Только под ёлками было сухо. Ёлки стояли как раскрытые зонтики, растопырив лапы.

      Наконец они дошли до Пронырсена. Он за это время срубил две сосны и теперь стёсывал с них ветки.

      – Видал, Простодурсен? Знатные у меня дрова будут.

      – Да уж, – завистливо сказал Простодурсен.

      – Зато мы будем греть души и сердца, вот так-то, – сказал Утёнок.

      – Кто бы сомневался… – захихикал Пронырсен. – Смотрите только, чтоб у вас носы при этом не отмёрзли.

      – Ты не хочешь пойти с нами делать театр?

      – Театр? Нет, мне дурака валять некогда. Меня дрова ждут, зима будет холодная.

      – Слушай, слушай, Октава, – наставительно сказал Простодурсен.

      – Ледяной ветер дует из застывшего сердца, вот что я слышу, – ответила Октава.

      – Фуф! Много красивых слов знаешь, – похвалил Октаву Пронырсен.

      Простодурсен не сводил глаз с огромной сосны и с замиранием сердца думал, сколько жара натопится из неё. Но его мечты прервала Октава. Она подхватила Простодурсена под руку и повела к нему домой.

      Здесь по-прежнему было холодно и не было дров.

      – А без театра никак нельзя? – спросил Простодурсен.

      – Никак, – отрезала Октава.

      – И как его устраивают?

      – Мы переоденемся и будем делать разные штуки.

      – А если я переоденусь и начну рубить дрова, это считается театром?

      – Рубить дрова? Театр должен быть увлекательным. Он должен согревать сердце.

      – Я когда дрова рублю, весь согреваюсь. А уж до чего увлекательно смотреть, как дрова разгораются…

      – Ну что ж, пойду домой несолоно хлебавши. Видно, моя судьба – театр одного актёра, – у Октавы дрожал голос. – Ты ничем не лучше Пронырсена. А я так мечтала о настоящем спектакле с королями и принцессой… Прощай.

      – Зачем сразу так, – сказал Простодурсен. – Я согласен на немножко театра. Когда нарублю немножко дров.

      – Хорошо, руби свои дрова, дровяная твоя душонка. А я пойду к себе и ещё немножко поскучаю.

      – Попозже встретимся в пекарне, – кивнул Простодурсен.

      – Ёлки-палки-сухостой, – сказал Утёнок. – Раз так, пойду посплю пока.

      И они разошлись – кто спать, кто скучать, а Простодурсен пошёл искать свой старый топор и старую пилу. Рубить он решил рядом с Пронырсеном: там он приметил несколько сухих старых сосен. Уже неживых, но напоённых жарким летом былых времён.

      Простодурсен отыскал пилу и топор под печкой (он всегда находил их там, потому что всегда клал их туда)