Бразилия. Джон Апдайк

Тристан почувствовал легкое отвращение, услышав заговорщицкий смешок пленницы. Его воинственный дух всегда тревожило женское стремление к капитуляции. Эвклид подошел на полшага ближе, как бы занимая сданную территорию. У него было хмурое широкое лицо цвета темной глины, безжалостное и озадаченное. Его отец, наверное, был метисом, а в жилах Тристана текла самая чистая африканская кровь, какую только можно найти в Бразилии.

      Сверкающая белая девушка держалась гордо.

      – Красивой быть опасно, именно поэтому женщины научились стыдиться, – заявила она Тристану, вздернув подбородок.

      – С моей стороны вам ничто не угрожает, клянусь. Я не причиню вам вреда.

      Клятва прозвучала торжественно, юноша попытался придать своему голосу мужской тембр. Девушка изучала его: в округлых негритянских чертах его лица не было и следа обжорства, выпуклые глаза по-детски блестели, надбровные дуги возвышались этаким крепостным валом, завитушки черных волос едва заметно отсвечивали медью, в белом сиянии солнца некоторые волоски словно горели красным пламенем. В его лице чувствовались фанатизм и отрешенность, но, как он и говорил, для нее он не был опасен.

      Она проворно протянула руку и коснулась кольца. «Дар», – прочла она и игриво напрягла бледную кисть, чтобы Тристан надел кольцо на палец. Безымянный палец девушки – именно так носила кольцо американка – оказался слишком тонок, кольцо держалось только на среднем. Она подняла его перед собой так, чтобы печатка сверкнула на солнце, и спросила у подруги:

      – Тебе нравится, Эудошия?

      Эудошия была в ужасе от нового знакомства.

      – Отдай его, Изабель! Это плохие уличные мальчишки. Оно наверняка краденое.

      Эвклид посмотрел на Эудошию прищурившись, будто вглядываясь в ее встревоженное выразительное лицо и темную, цвета терракоты, кожу, такую же, как и его собственная, и сказал:

      – Весь мир состоит из краденого. Вся собственность – воровство, и те, кто украл большую часть, пишут законы для остальных.

      – Они хорошие ребята, – успокоила Изабель спутницу. – Чем это нам повредит, если мы позволим им полежать рядом с нами на солнце и поговорить? Нам же с тобой скучно вдвоем. У нас нечего украсть, кроме полотенец и одежды. Они могут рассказать нам о своей жизни. А могут и наврать – это тоже интересно.

      Так уж получилось, что Тристан и Эвклид почти ничего не говорили о своей жизни, которой они стыдились. Мать – шлюха, а не мать, дом – не дом. У них не было жизни, одна непрерывная суета и беготня в поисках пропитания. Девушки же, будто разговаривая только друг с другом, выставляли напоказ свою роскошную легкомысленную жизнь, словно демонстрировали шелковое нижнее белье. Они описывали монашек из школы, в которой учились вместе, – те настолько походили на мужчин, что у них даже усы росли. Они говорили о тех, кого молва считала лесбиянками, живущими в причудливом браке, – одни из них были «петухами», другие «курочками»; они говорили о тех, что пытались совратить учениц, из любви